Враги народа. От чиновников до олигархов - Дмитрий Соколов-Митрич Страница 26

— Бесполезная работа, — вздыхает Саня. — И неблагодарная. Что толку отгребать песок — его вывозить куда-то надо, а у нас самосвала и погрузчика нет. Неделю откапываешь дом, десять раз починишься, а началась пыльная буря, и за два дня его снова замело. Разгребать тут песок — это все равно что на этом бульдозере в Москву ехать.

— Ломоносов вон пешком дошел.

— Ну, тогда времена другие были. Губернатор округа Бутов тут приезжал как-то и в том же духе говорил: типа вы, лентяи, работать не хотите, с песком справиться не можете. Вот, я вам саженцы привез, они пески остановят. Посадил саженцы вон на той сопке и улетел. Ему, видать, не сказали, что в Заполярье деревья даже без песка не растут, а уж с песком тем более. Кстати, с 79-го года та сопка приблизилась к нам на километр. Осталось примерно столько же.

Сопка — это огромный бархан метров сто в высоту. Из-за него выглядывают еще три таких же. Перед ними, как последний страж, стоит маяк.

Тень Экзюпери. Пять тире и одна точка

Алексей Широков очень похож на Радуева, когда тот был уже без бороды и в очках. Темные очки Алексей надевает всегда, когда идет на маяк. Иногда даже кажется, что у Алексея есть кавказский акцент, но это потому, что он немного заикается.

Широковы — единственные в Шойне, кто не боится высоты. В тундре к высоте негде привыкнуть. Выше 50 метров шойнинского маяка поднимается лишь самолет и зонд с передатчиком, который каждый день в 14 часов выпускают в небо метеорологи. Вон он, кстати, полетел. С его высоты уже, наверное, видно тот жертвенный ненецкий камень километрах в 10 отсюда, который в 30-е годы военные свернули со своего места, когда строили запасной аэродром. Аэродром так и не понадобился, а ненцы уверены, что пески начали наступать на Шойну именно с того момента. Зонд поднимается выше. Оттуда уже видать деревню Кия, которая находится в 30 километрах отсюда. В ней живут сто человек, из них половина с диагнозом шизофрения. Полвека назад этой болезнью заболела одна местная женщина по фамилии Латышева. Женщина была красива, и поэтому у нее появилось обильное потомство.

Через час прикрепленный к зонду передатчик, достигнув тропопаузы, сообщит метеорологам, что температура —50, влажность 70 процентов, давление 60 миллибар, преобладающий ветер западный. Это значит, что феноменальная для этих мест жара — уже неделю столбик термометра не опускается ниже +30 — сохранится. С высоты 40 километров наверняка видно Москву. В Москве сидит депутат Госдумы от Ненецкого автономного округа Артур Чилингаров. Ему на днях директор шойнинской метеостанции Сергей Широкий и 15 его сотрудников написали жалобу. После общероссийского повышения зарплаты бюджетникам на 30 процентов власти округа урезали свою долю в северных надбавках и понизили метеорологам коэффициент с 2 до 1,5. Артур Чилингаров перед выборами обещал Сергею Широкому решить эту проблему в течение одного дня. Избрался. Решает до сих пор. На письмо не отвечает.

По винтовой лестнице маяка идти страшно. Проржавевшие ступеньки местами похожи на сито. Но еще страшнее стоять на круговом балконе маяка. Перила уже хрустят и крошатся. А Алексей и его сын Марк не боятся даже на них опираться. Единственное, с чем пока нет проблем у Широковых, — это лампы. Их удается менять, как положено, через каждые 300 часов работы. Алексей поправляет над световой линзой ведерко, подвешенное к потолку, чтобы вода не капала, вкручивает лампу, и лампа честно мигает. В ночное время ее свет виден за 24 морские мили. Впрочем, теперь уже не по всем направлениям. Некоторые стекла кабины маяка потрескались от мороза, и их пришлось заменить фанерой.

«Тяжкое у меня ремесло, — вздохнул фонарщик. — Когда-то это имело смысл…» — «А потом уговор переменился?» — спросил Маленький принц. «Уговор не менялся, — сказал фонарщик — В том-то и беда! Моя планета год от года вращается все быстрее, а уговор остается прежний».

— Суда давно уже пользуются спутниковой навигацией, — вздохнул Алексей, похожий на Радуева. — Наш маяк — скорее психологический. Он нужен для спокойствия. Даже в Европе, где умеют деньги экономить, маяки не закрывают.

«Маяки — святыни морей. Они принадлежат всем и неприкосновенны, как полпреды держав», — как бы в подтверждение этим словам гласил плакат на стене. Этот плакат нарисовал еще дед Алексея, когда в 1958 году его перевели сюда на службу с терско-орловского маяка, расположенного на Кольском полуострове. Широковы — потомственные маячники с 1936 года. Сейчас на шоинском маяке вместе с Алексеем работают его отец, мать и жена. Зимой — круглосуточно, по 8 часов каждый. Летом достаточно просто приходить сюда три раза в день — в 8, ІЗиІб часов — проверять радиосообщения и заряжать аккумуляторные батареи. Летом работает лишь радиомаяк. Посылает через все горло Белого моря сигнал на две буквы: «ШН». Шойна. Пять тире и одна точка.

— А Марк будет маячником?

— Да! — воскликнул десятилетний Марк.

— Нет, — вздохнул сорокалетний Алексей. — Все-таки это вымирающее дело. Посмотрите на эти аккумуляторные батареи. Они уже на третий срок эксплуатации пошли, как наши губернаторы. Раньше на 14 суток без подзарядки хватало, а теперь каждый день заряжать приходится. А у гидрографической службы Северного флота позиция по маякам такая: пока работают — пусть работают. А как сломаются — там посмотрим. Но, скорее всего, смотреть не будут. Недавно сломался маяк Святой Чешский в Баренцевом море — его закрыли.

«Может быть, этот человек и нелеп, — подумал Маленький принц. — Но он не так нелеп, как король, честолюбец, делец и пьяница. В его работе все-таки есть смысл… Это по-настоящему полезно, потому что красиво».

Тень Ибсена. Песня Сольвейг и самое страшное кладбище в мире

На второй день жизни в Шойне у фотографа «Газеты» заскрипел объектив. На третий в фотокамере стали западать створки. Летом здесь в воздухе попеременно царствуют песок (если ветер) и гнус (если штиль). На нашу долю выпал гнус. Но от песка это не спасает.

Песок чем-то похож на фотопленку. На нем отпечатываются мельчайшие явления действительности.

Легкое дуновение ветра рисует на песке такую картину, которой позавидовал бы Кандинский. Склонившаяся травинка, качаясь на ветру, чертит вокруг себя линии, которые и не снились классикам кубизма. Преподавателем Академии изобразительных искусств полезно было бы отправлять своих студентов в Шойну учиться рисовать.

А продюсеры фильмов ужасов могли бы снимать самые страшные сцены своих картин на шойнинском кладбище. Если бы самим духу хватило.

Вообще «шойна» в переводе с ненецкого переводится как «место захоронения». Там, где сейчас стоят дома, у ненцев когда-то были могилы, а там, где теперь могилы, у ненцев когда-то стояли юрты. Это многое объясняет.

Старое шойнинское кладбище сначала заносило песком. Лет 20 назад над поверхностью песка торчали лишь крыши крестов. Стали хоронить на новом уровне. Потом вдруг почему-то песок стал уходить. Новые могилы обнажились до гробов. Сюда стали совершать набеги стаи песцов. Теперь кладбище — это город открытых гробов, разбросанных костей и поверженных крестов. Все порядочные люди в Шойне уже давно перенесли отсюда могилы своих родственников на новое кладбище в тундру. Остались лишь могилы-сироты. Описать этот ужас невозможно. Вкус этого ужаса можно почувствовать в иллюстрациях художника Саввы Бродского к пьесе «Пер Понт».