Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает - Яков Кедми Страница 22

В прошлом Ткоа был послом Израиля в Советском Союзе. Он был одним из немногих дипломатов, чья готовность поддерживать деятельность в пользу евреев была даже больше, чем у работников «Натива». Ткоа принимал близко к сердцу проблемы советских евреев и поддерживал их борьбу, как только мог. Он сообщил мне, что переговорил с генсеком ООН У Таном. Тот встречался с представителями Советского Союза, которые пообещали ему, что моя семья в течение года получит разрешение на выезд, если я прекращу голодовку.

Это известие пришло на восьмой день голодовки, и я уже был довольно измучен. Меня вымотала не столько сама голодовка, сколько все, что ей предшествовало, и особенно трагическая смерть Аллы. Я решил, что девяти дней достаточно и моя цель достигнута. Думаю, что, если бы не трагедия, я бы не остановился на этом, а продолжал голодовку до тех пор, пока моя семья не получила бы разрешение на выезд – этого можно было добиться. Так или иначе, голодовка закончилась успехом. Я вернулся в Израиль к совершенно другой жизни. А проблема, за решение которой я боролся, была поставлена на повестку дня как американского еврейства, так и мировой общественности. После моей голодовки начался период бурных демонстраций с требованиями разрешить советским евреям выехать в Израиль. В них участвовали и недавно приехавшие в Израиль, и родственники отказников. Я же вернулся в Израиль, где меня ждала другая жизнь, совсем не такая, какой я ее себе представлял еще совсем недавно.

Во время голодовки ко мне подошел человек и отозвал меня в сторону. Когда мы отошли, он обратился ко мне по-русски, сказал, что не может сообщить мне свое имя, и спросил, правда ли, что моего отца зовут Иосиф. Я подтвердил это, и он, чрезвычайно разволновавшись, рассказал мне, что мой отец был его другом. Они вместе служили в армии в Вене, в конце Второй мировой войны. Два молодых офицера-еврея быстро нашли общий язык и подружились. В один прекрасный день мой собеседник перебежал в американскую зону, а потом эмигрировал в США. Он признался мне, что очень боится говорить со мной, но никак не мог сдержаться, потому что очень хотел посмотреть на сына своего товарища. Он рассказал мне о своем знакомстве с моим отцом и попросил передать ему привет («папа поймет, от кого»). В телефонном разговоре я намекнул отцу об этой истории, и он сразу понял, о ком идет речь.

После окончания моей голодовки отца вызвали в ОВИР, и начальник сказал ему с обидой, заметно нервничая: «Зачем же Яша так с нами поступил?» Мой отец ответил с гордостью: «Ведь он же вас предупреждал, а вы не прислушались к его словам. Вы сами навлекли неприятности на свою страну. Нужно было отнестись серьезно к его словам».

С моим возвращением в Израиль закончилась моя вторая безнадежная война. Война, которой я не ожидал. Война во имя страны и народа против властей в моем государстве. Война, которую я был вынужден вести, иначе я бы не смог добиться тех целей, во имя которых я приехал в Израиль. Я понимал: если я не буду бороться, я предам своих товарищей, оставшихся там, и тех, кто отдали свои жизни за страну, которая даже не знала об их существовании.

Я помню встречу одним летним днем в Тель-Авиве. Я шел по улице Каплан и увидел Цви Нецера, одного из руководителей «Натива». Это он дал указания представителю в Нью-Йорке предотвратить наши встречи с евреями и обвинить нас в том, что мы советские агенты. Нецер был в гневе. Он спросил меня: «Ты что делаешь? Я понимаю, ты боролся против Советского Союза. Но почему здесь ты воюешь с государством Израиль?» Московская наглость не позволила мне уступить, и я ответил ему с презрением: «Ты – не государство Израиль. Я воюю не против Израиля, а против таких, как ты, чтобы страна стала лучше». Нецер много сделал для Израиля, и его имя вписано золотыми буквами в историю выезда в Израиль евреев Польши и советских евреев, которые репатриировались в Польшу, а оттуда выехали в Израиль в 50-х и 60-х годах. Он искренне верил в свою правоту и в свои методы, посвятив всего себя, как и остальные работники «Натива», евреям и их выезду в Израиль.

Преданность работников «Натива» своему делу была безгранична. Преданность абсолютная, чистая, которая сохранялась в организации до конца 90-х годов. Однако менталитет, привычки и мировоззрение этих людей, сформировавшиеся в основном между Первой и Второй мировыми войнами и во время Второй мировой войны, не подходили для решения тех проблем, с которыми столкнулся «Натив» в конце 60-х и в начале 70-х годов. Это же явление характерно для других сфер жизни Израиля. Хорошие и преданные своему делу люди, чьи представления уже не соответствовали требованию времени, продолжали бороться из последних сил за свои безнадежно устаревшие взгляды. Война Судного дня трагически обнажила это противоречие.

Когда мои родители приехали в Израиль, мама рассказала мне, что в начале лета 1970 года ее одну пригласили на беседу в КГБ. Приняли ее вежливо, и один из старших офицеров сказал ей, что они прекрасно осведомлены о моей жизни в Израиле и обо всем, что со мной происходит, в том числе о трагической гибели моей невесты и о моем противостоянии с властями Израиля и израильским истеблишментом. В связи с этим он предложил ей съездить ко мне в гости, чтобы поддержать меня в трудные времена. Более того, КГБ даже был готов взять на себя все расходы по организации этой поездки, если мама попытается убедить меня вернуться в СССР. Он сказал, что Советский Союз готов мне все простить, если я вернусь. По его словам, я мог выбрать любой университет и меня примут в него, дав стипендию. Кроме того, он обещал, что мне дадут квартиру в Москве. В подтверждение своих слов офицер показал моей маме толстые папки с материалами обо мне. В ответ на ее просьбу ей выдали папку моих фотографий. Никогда еще она не видела столько моих фотографий. Здесь были снимки из Израиля и из Америки. На протяжении всего разговора мама листала альбом. Она отказалась и сказала, что подобная поездка будет предательством по отношению ко мне. Офицер сменил тон и начал угрожать, что КГБ достанет меня в любой точке планеты и сведет со мной счеты за вред, причиненный Советскому Союзу. Угрозы не произвели на маму впечатления, хотя ее сердце трепетало от страха за меня, и она продолжала отказываться. Часа через два беседа закончилась, и мама вернулась домой, взволнованная, напуганная и вымотанная, но все-таки счастливая: ведь ей удалось увидеть мои фотографии и устоять под натиском КГБ. Больше ее не вызывали на беседы до самого отъезда.

После возвращения из Нью-Йорка в Израиль я чувствовал опустошение. Смерть Аллы лишь усилила и обострила это чувство. Все чаще ко мне приходили мысли, возникшие еще до голодовки. Мне было трудно сидеть за партой, слушать лекции про полимеры и решать дифференциальные уравнения, зная, что мои сверстники, товарищи по студенческой скамье, были солдатами и офицерами запаса. Все они участвовали в Шестидневной войне и рассказывали мне об этом. Время от времени они уезжали на военные сборы. Я чувствовал, что не смогу быть полноценным гражданином Израиля, пока не отслужу в армии, как полагается. Теперь, когда я добился права на выезд для своей семьи и сделал все возможное для алии, я могу идти в Армию обороны Израиля.

Когда я пришел в военкомат в Хайфе, начальник военкомата пытался отговорить меня от этой затеи и убеждал меня, что мне лучше пройти армейскую программу для студентов. Все мои друзья и знакомые тоже пытались меня отговорить, никто не поддерживал мою идею. Но я был упрям. Мне хотелось пойти в армию сразу после возвращения из США. Но в военкомате меня все-таки убедили подождать до призыва в августе, поскольку личные данные призывников августовского набора выше, чем у майского, и у призывников сентябрьского набора больше возможностей для службы.