Цель номер один. План оккупации России - Михаил Антонов Страница 20

Русские постарше наставляли юного Андрея Тарасова:

«Они (узбеки) тут из себя больших хозяев строят… Ты в случае чего усы им покажи, вот так – сразу Буденного вспомнят! Он тут басмачей переколотил, до сих пор уважают!»

Или:

«В начальники лезут, а сами жен с кухни не выпускают… С гостями жену за стол никогда не посадят. Вместе с базара идут: он впереди, а она сзади с сумкой, на десять шагов… На трудную работу не загонишь, а в магазинах продавцы – одни парни, вон какие морды наедают… Ничего, мы их культуре научим! Если спросят, когда вы, русские, отсюда уйдете, отвечай: мы вас стоя справлять нужду по-малому научили? Научили, а вы тут до нас сидя это делали. Вот когда по-большому стоя научим, тогда и уйдем. Ха-ха-ха…

Между собой, конечно, и погрубее выражались. Не то чтобы все поголовно…

Молодость груба и бесцеремонна, но корешки мои лишь отсвечивали оборотной стороной официальной медали. В какую газету ни глянь – рядом с победителями соцсоревнования обязательная образцово-показательна проработка феодально-байских предрассудков и пережитков, под которые подводилось множество привычных для узбеков черт образа жизни, вплоть до перепелиных боев. И, конечно, самый главный враг – национализм…

Осознание, что мы в общем-то в чужом доме присвоили себе право хозяина и с важным видом поучаем настоящих хозяев, где и как им сидеть и стоять, что делать, что петь и читать, приходило в ту пору трудно и не сразу…» (Выделено мной. – М.А.)

Так что нынешние притеснения русских – в известной мере ответ на бесцеремонность, с которой мы наводили порядок в азиатских республиках, часто не считаясь с особенностями характера и менталитета, нравами и обычаями местных народов. В какой-то мере здесь сказался тот дефицит времени, в который поставила нас История». (Нас ведь посылали туда не для изучения местных обычаев, а чтобы перестраивать жизнь на основе прогресса.) «Возможно, не будь необходимости спешить с индустриализацией страны и пр., будь у русских время, чтобы не спеша вживаться в этот своеобразный мир Востока, они вели бы себя более деликатно и уважительно по отношению к местным жителям». Память подсказывает и другие поводы для оправдания.

Да, трудно в этом мире найти кого-либо лживей, продажней и самодовольней, чем полуобразованный и бесконтрольный восточный чиновник. Немало пришлось русским насмотреться на них в кабинетах с претензией на все домашние удобства, на их непрерывные чаепития, и эти полотенца, подстилаемые под локти, и эти тусклые глаза, поднимаемые на посетителя… Но сколько там было узбеков другого склада, вроде чеканно-худого, иссеченного морщинами темнокожего директора сельской школы, знающего и по-арабски, и по-латыни, и по-русски, путешествующего по многотомному «Шахнаме», как по родному колхозу.

И вот каков итог размышлений Андрея Тарасова:

«Глупо и бессмысленно отрицать исторические достижения «российского Востока», «советского Востока». Когда я увидел своими глазами афганский кишлак, то понял, как далеко ушел по сравнению с ним наш среднеазиатский колхоз. Это действительно светлое царство социализма, со школой, асфальтом, больницей, водопроводом, роскошным клубом, с властью, выполняющей какие-то просьбы. С совершенно другими людьми.

Но когда я увидел афганский кишлак, излупленный в пыль советскими ракетами и снарядами, то содрогнулся от жестокости изничтожения даже столь убогого, но последнего обиталища человека. Мы перед этим не остановились – это поразило в сердце всю Азию.

И не останавливаемся до сих пор – под удивленным взором тоже всей Азии. При всех державных разговорах о величии России как стыковочного пространства Запада и Востока у Москвы казенное, правящее, а часто и массовое общественное сознание так и не прониклось тем пониманием истинно азиатского духа, с которым только и возможно идти на разговор с Востоком, его менталитетом одновременно лукавого и простодушного восприятия мира, с его верой в незыблемость этого мира, с его мгновенными вспышками оскорбленной справедливости. «Взрослость» Запада – хладнокровное осознание расколотости мира, никаких иллюзий, разделенность справедливости и пользы, возможность говорить без обиняков. Наверное, все эти слова неточны, и тогда остается лишь признать Восток непознаваемым. Но и это значит, что обращаться с ним следует очень осторожно, только и всего. С осторожным почтением.

Восток есть. И казенная Россия пока не поняла, что она у него в гостях. Так же, впрочем, как и в Якутии, на Чукотке, а по самому большому счету, и в каждом доме Калужской или Новосибирской области. Ибо центральная власть в эти дома приходит выполнять лишь какую-то свою функцию. В глазах же восточного (а может, и любого?) человека нет ничего позорнее, чем наглый гость, не дающий хозяину дохнуть по-своему, назойливый и вездесущий. Если он к тому же наделен и силой, то не знаю, на что можно рассчитывать… Наша пограничная цивилизация, громогласно гордящаяся тем, что она восточно-западный кентавр, еще не осознала, что ли, губительность неаккуратности: воспламененный Восток, внешний ли, внутренний ли – неугасим».

Сейчас, когда русские в своих собственных городах и селах основательно настрадались от наглости инонациональных этнических группировок, возможно, мы лучше сможем понять и особенности образа жизни на Востоке, и необходимость вести себя там соответственно. Хотя, думается, и сказанного достаточно, чтобы осознать чуждость узбеков русским.

Как оценивают перспективы узбекского режима в самой Центральной Азии? Уже цитировавшийся выше Адиль Тойганбаев сравнивал ситуацию в Узбекистане с тем, что произошло в Киргизии:

«Здесь (в Узбекистане) вышла обратная ситуация, когда власть определила главным приоритетом собственное выживание, а не недопущение кровопролития любой (даже своего самосохранения) ценой. Впрочем, в такой ситуации оба крайних решения в конечном счете ведут к нелегитимности. Тактически выиграв раунд, Ислам Каримов, оставшись президентом, создал не меньшие стратегические проблемы на будущее. Его власть окончательно маргинализуется и переходит в разряд «отверженных» режимов, отрицая любые легальные возможности действия за мирной (и светской) оппозицией. Президенту придется противостоять как внутренним противникам, так и все возрастающему внешнему давлению, но при этом его собственная исключительная зависимость от силовиков становится критичной. Такое построение политического режима хорошо знакомо по истории двадцатого века, оно не просто опасно, оно бесперспективно. Вооруженное подавление ферганского мятежа не отменяет того факта, что такой мятеж случился – в историческом смысле второе главнее первого. И это несмотря на то, что в Узбекистане и тени не было тех «либеральных порядков», какие были в акаевском Кыргызстане.

Перспективы Ислама Каримова тем сложнее, чем больше «сомневаются» в нем международные институты, чья неслучайная пристрастность после произошедшего во многих государствах СНГ теперь уже общеизвестна. Цена, заплаченная за стабильность власти – общественная нестабильность, получилось не восстание, а так, глухой ропот. Репрессии – такой же мятеж, только мятеж власти в отношении соотечественников. Когда власть и народ упорно говорят на разных языках, одно стоит другого и репрессии ничем не лучше мятежей». Положение власти стало еще более сложным после того, как разгорелись (разумеется, не сами собой, а под скрытым воздействием некоторых внешних сил) «цветные» революции в странах Северной Африки и Ближнего Востока. Не исключено, что этот политический пожар перекинется и на республики Центральной Азии.