Мировой кризис. Восток и Запад в новом веке - Тимофей Сергейцев Страница 13

Античность, воспеваемая Ренессансом, науки как таковой не имела и не знала, хотя и создала некоторые исходные предпосылки для ее появления. Дальше них дело, однако, не пошло и пойти не могло. Мир античного знания и мир собственно науки – два разных мира, как метко выразился А. Койре, это мир «приблизительности» и универсум «прецизионности» соответственно (см. одноименная работу А. Койре). Греки знали то, что знали, и имели то, что имели. И только. Мы знаем о том, чего не видим, не слышим и чего вообще не чувствуем (и не можем), что нам непосредственно не дано.

Мы, ученые (мы все – ученые), знаем о том, чего не знаем, имеем то, чего еще (или уже) не имеем. Мы знаем, чего не знаем. В этом шаг за пределы рефлексии Сократа. В этом суть науки. Для греков все это было бы абсурдом. Сократ утверждал о знании только факта незнания, но не о содержательном знании самого незнания, которое обосновал Н. Кузанский, положив тем самым начало науке.

Наука первоначально исходит из существования идеального как реальности, то есть из бытия Бога. Доступность мира человеку, сама возможность мир «разобрать» и посмотреть, «как там внутри», обоснована только откровением. Как последовательно доказывает О. Шпенглер в «Закате Европы», греки не приняли бы саму идею бесконечности, если бы ее почему-то удалось для них сформулировать и представить, для них бесконечность скрыта ужасом космоса. Наука вырастает из познания бесконечного как из своего основного предмета. Введение в науку является сугубо теологическим введением, принадлежит отнюдь не деятелям Ренессанса или тем более Просвещения.

Вопрос о том, играет ли Бог в кости, оставался основополагающим и для Эйнштейна. И дело тут не в личных «заблуждениях» ученых, «не помешавших» им открывать «объективную» истину, а в самой структуре истины, позволяющей себя открывать исключительно определенным образом.

Утверждение, что Бога нет именно потому, что есть наука, – идеологический софизм. Он был развит идеологами Просвещения (которое само есть исключительно идеологический процесс) ради достижения вполне земных задач свержения власти монархов, поддерживаемой католической властью (католицизм же в принципе есть употребление христианской веры для решения задач власти), ради исторической ликвидации классического государства Платона – Гоббса и учреждения на его месте социально-революционного хаоса.

Впрочем, действительная социотехническая позиция в отличие от идеологически провозглашаемого субъекта и тогда (от английской революции до американской и французской), и сейчас (от 1968 года в Париже до «арабской весны» и Украины-2014) еще не может владеть и управлять непосредственно хаосом. Действительная социотехническая позиция, по меткому выражению Г. Щедровицкого, всегда имеет «паразитический» характер, ей нужен «организм-хозяин», который будет ею «болеть».

Таким образом, вопреки последовательному революционизму и государство, и общество не сходят с арены истории, их приходится модернизировать и приспосабливать к перманентному кризисному существованию, хотя бы и в интересах самого же социотехнического субъекта.

С другой стороны, в полном соответствии с принципами научного эксперимента подчинение социальной материи научному знанию обеспечивается уничтожением «лишней» ее составляющей, созданием «социального вакуума». Научный объект всегда подгоняется под теоретическую конструкцию, допрос природы в науке проводится по правилам инквизиционного допроса. При этом субъект научной сверхвласти может ликвидировать неугодный социальный класс (конкурентный субъект), коренное население территории или целые государства. Суть тут одна.

Требование ликвидировать частную собственность, выдвинутое Марксом, было методологически наивным, природа современного Марксу капитала заслонила суть происходящего с властью. Владение, собственность – всего лишь производная от власти как первичной реальности в стереотипных ситуациях экономических взаимодействий. Можно сколько угодно устранять собственность, но власть воспроизведет ее как свой институт, как машину стандартного применения власти через инстанцию властвующего собственника. Правовая теория собственности как господства над вещами всегда была нелепостью, ведь господство происходит между людьми, это люди господствуют друг над другом, первая вещь собственности – это раб.

Господство, даваемое научным знанием о социальной реальности, может принадлежать только тому, кто способен обладать таким знанием во всей деятельностной полноте его применения, а не только в виде теоретического шифра, да еще с заведомо введенными в этот шифр искажениями, защищающими содержание знания от «непосвященных».

То есть такое знание может принадлежать только тому, кто это знание может сам открыть, освоить и использовать. Речь не идет, разумеется, о социологии как дисциплине. Ее появление уже есть рефлексия, фиксация и оформление самого факта существования и функционирования такого научного по происхождению социального знания в социуме. Такая способность – деятельностная и историческая – не принадлежит исключительно олигархиям от флорентийской до англосаксонской. Но эти олигархии сделают все, чтобы ограничить доступ к действительности такого знания, применяемые ими меры будут носить (и носят) системный характер.