Русская рулетка. Заметки на полях новейшей истории - Владимир Рудольфович Соловьев Страница 10

Да и его противники посмели поднять оружие на своих сограждан безо всяких угрызений совести. Хотя о совести говорить не приходится – российская политика не признает это понятие.

Смена эмоций, от гнева до отчаяния, слезы и равнодушие, а главное ощущение – это колоссальная растерянность и эмоциональная опустошенность. От победы Ельцина не было эйфории 1991 года, ведь ее одержали танки и «Альфа», а на чьей стороне танки, тот не всегда прав. В той истории нет светлых пятен, нет героев и нет победителей. Описывая случившееся, я понимаю, что мои симпатии не могут быть ни на одной из сторон. Искаженное гневом лицо генерала Макашова, который в этом берете производил скорее опереточный эффект, да и походил он не на советского офицера, а на парижского клошара, сорвавшего головной убор у зазевавшегося художника. Хасбулатов о трубкой и асимметричным лицом, националисты всех мастей, звериный ликтолпы, захватившей мэрию, а потом устремившейся в Останкино. Как они гордились собой, видели себя героями новых революций. Летящие по Москве грузовики, никакого сопротивления, предвкушение новых легких побед, и Москва – да что там Москва – вся страна отдана на милость победителей. Лихость толпы, грузовик, врывающийся в стеклянные двери телецентра. Шальные автоматные очереди по окнам здания, где засели ненавистные им журналисты, и вдруг силовой отпор наконец-то подошедших милиционеров и вмиг улетучившаяся смелость, и никакого военного гения и никакого самопожертвования. Никто не принял бой, не встал грудью на защиту, из мародеров не получаются герои, и вот уже толпа, еще минуту назад готовая вершить суд, распадается на тысячи маленьких испуганных человечков, бегущих прочь. Вся толпа на одно лицо – Анпиловы разных возрастов, самозабвенно поющие революционные песни, захлебывающиеся в скороговорке неправедного гнева, искаженные усмешкой палачей. Не помню полутонов. Абсолютно эйзенштейновская режиссура: все лица камера ловит в моменты максимума эмоционального накала – никаких переходов. Даже не лица, скорее маски. Вначале боевые – злые, торжествующе побеждающие, а потом полное внутреннего отчаяния, но внешне спокойное лицо вице-президента Руцкого, засевшего в Белом доме, произносящего невозможные по своей циничности слова: "Всем, кто меня слышит, поднимите в воздух самолеты и нанесите удар по Кремлю". И потом танки, стрельба – альфовцы, выводящие Хасбулатова, Руцкого и прочих, и их лица – серые, землистые, опустошенные, постаревшие.

Да и лицо Ельцина было не лучше после пирровой победы. Ночной призыв Гайдара и деятелей культуры прийти к мэрии и создавать вооруженные отряды, исчезновение с улиц милиции и слухи о подходящих воинских частях – все это порождало скромненький вопрос, а где все те, кто получает зарплату за обеспечение порядка, что случилось с ними, где власть, воспитанная на цитатах дедушки Ленина о том, что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться.

Что это вообще за формулировка – защищать демократию, от кого, два года никакой Демократии не принесли. Болтовню и воровство принесли в избытке.

Наверное, именно поэтому заваруха у Белого дома и не вызвала подъема активности масс. Победители ГКЧП так Рванули воровать, что лишились всякого доверия народа, который воспринимал их действия как внутриклановую междоусобицу – ведь по обе стороны баррикад были орущие о защите демократии глухие автократы с челядью.

Ельцину удалось весь гигантский кредит доверия свести на нет лишить народ всяческих иллюзий о себе и своем окружении.

Победа пришла из окружения президента. Коржаков мне рассказывал о том, каких невероятных усилий стоило заставить министра обороны действовать, когда он требовал от Ельцина письменного приказа, а не устного распоряжения. Я не берусь осуждать Павла Сергеевича – какой бы) ни был Грачев как министр обороны, но он не жандарм, а боевой офицер, десантник, доблестно сражавшийся в Афганистане, и сломать себя ему было непросто, так что все его последующие фортели были понятны. По сравнению с расстрелом Белого дома – все остальное уже следствие.

Коржаков говорил и о том, как президент встречался с альфовцами, задавал им прямой и жесткий вопрос, готовы ли они выполнить приказ своего Верховного главнокомандующего, и не было ответа, и отводили бойцы глаза, но не случайно именно Ельцин победил в те дни – заставил, передавил, убедил. Но все эти рассказы участников еще раз убеждали меня в том, что если бы не сдали нервы у сторонников Верховного Совета, если бы не увлекла их макашовская лихость, то в этом противостоянии у них были шансы победить. Как только они подняли руку на свой народ, у Ельцина появилась хоть какая-то возможность апеллировать к чувствам своих подчиненных, которой он мастерски воспользовался. Победа на сей раз зависела не от поддержки народа, да и не было ни правды, ни силы убеждения, ни понимания настроения людей – и не могло этого быть, неоткуда было взяться. Не случайно народ толпился на набережных и прилегающих к Белому дому территориях и таращился на происходящее, абсолютно равнодушный к военнополитическому противостоянию двух сторон, равно безразличных и чуждых бывшим гражданам некогда великой страны. Кака все это будоражило корреспондентов западных изданий, какими героями они себя чувствовали, ведя репортаж иэ мятежной Москвы. Вряд ли укладывались в их головах наши свадьбы, приезжающие тогда на Калининский мост «сфоткаться» на фоне происходящего, толпа, собравшаяся посмотреть на расстрел Белого дома, с бутербродами и фотоаппаратами. Только больше становилось разговоров о таинственной русской душе, хотя гордиться-то особо нечем. Кстати, довольно долго потом ходили подозрительные личности по офисам и предлагали оружие, добытое в те смутные дни.

Уже работая на телевидении, я говорил со многими участниками тех событий.

Никакого раскаяния не было и в помине, и Руцкой и Хасбулатов чувствовали себя жертвами. Борцами за демократию. Руцкой, в ореоле афганских подвигов, объяснял, что и стрелять-то никто из защитников Белого дома не мог, так как оружия практически не было, а все жертвы мирного населения в прилежащих к Белому дому зданиях, в Останкине, среди несчастных зевак и прохожих – следствие провокации властей. Ни у кого я не видел сочувствия к несчастным погибшим и их семьям, никакого сопереживания. Все страшные человеческие истории о павших от пуль снайперов детях уступали анализу траектории выстрела и разбирательству политики момента. Хасбулатов во всем клеймил Ельцина, крайне нелестно отзываясь о его интеллектуальных возможностях и уровне образования. Оба заговорщика напирали на легитимность своих указов, считая себя в этом конфликте с президентом демократической оппозицией, расстрелянной авторитарным диктатором. Обсуждая указ Ельцина 1400 и последовавший за ним период блокады Белого дома, они с радостью вспоминали абсолютно неважные подробности о том, как сидели в отключенном от всех коммуникаций здании и пели песни под гитару, о том, где кто был, когда начался обстрел, какое личное мужество они проявили, сколько их сторонников погибло. В словах Хасбулатова чувствовалось недовольство мягкотелостью Руцкого, ведь именно его Верховный Совет назначил президентом, но вместо того, чтобы пойти в Кремль и взять власть, все скатилось к останкинскому позору. Руцкой в свою очередь напирал на то, что он и не призывал бомбить, и оба они сходились на значимости своих ролей в деле победы демократии в 1991 году и видели себя стороной потерпевшей. Из их рассказов исчезали макашовы и звериные выкрики, русские националисты и сброд всех мастей, проникшие в Белый дом пострелять да помародерничать. Еще долго по Москве ходили слухи о неведомых снайперах, бродивших по канализационным ходам и выходящим на свет божий за очередной жертвой. Руцкой и Хасбулатов придерживались мнения, что в 1993 году в России была расстреляна демократия. В чем-то они правы.