Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ - Сергей Бабурин

24 сентября 1998 года у меня состоялась многочасовая встреча с Александром Исаевичем Солженицыным. Спасибо моему парламентскому помощнику, инициативному и настойчивому Диме Никитенко, который настоял на ее необходимости и эту встречу организовал.

С пониманием и уважением отношусь к негативному восприятию Солженицына Ю.В. Бондаревым, Л.М. Леоновым (о чем знаю от них лично), блистательным полемистом В. Бушиным, многими другими выдающимися деятелями русской и советской литературы, но всегда воспринимал Александра Исаевича не как писателя, а как выдающегося русского общественного деятеля.

Вдвоем с А.И. Солженицыным мы сидели в кабинете его московской квартиры на Тверской, 12, и из четырех часов три с половиной говорил я, пропустив традиционный сбор в «Олимпийской деревне» у Г.П. Венглинского, главы Фонда защищенности спортсменов им. Льва Яшина.

У меня не было вопросов к великому диссиденту. После 1993 года я был так огорчен его заокеанским одобрением расправы Ельцина над Съездом народных депутатов и Верховным Советом России, что три с половиной часа рассказывал А.И. Солженицыну о том, как наша страна жила без него, и почему в отношении Ельцина и его действий он не прав. Да и в отношении СССР — во многом тоже. Рассказывал на примере своей жизни, жизни родителей, жизни всех тех, кого знал. О 70-х и 80-х я уже вполне мог свидетельствовать, а уж о 90-х мне тем более было что сказать.

Александр Исаевич вначале был раздосадован (а я откровенно сказал о причине моего прихода и о том, что он опоздал со своим возвращением на Родину года на четыре), потом стал слушать со все большим интересом и делать многочисленные записи. Периодически он что-то уточнял, спрашивал о подробностях, так что это был далеко не монолог. Мы завершили беседу только после того, как Наталия Дмитриевна, супруга Александра Исаевича, многократно заглянув в кабинет, не выдержала и напомнила хозяину, что уже давно вечер, и им пора уезжать за город.

Солженицын был к тому моменту даже раззадорен, он заинтересованно спросил:

— Сергей Николаевич, а вы пишете воспоминания?

— Нет. После 4 октября 1993 года я начал было для истории надиктовывать воспоминания о том, чему был участник или свидетель, но сразу понял, что если писать всю правду — надо уходить из политики, а если правды не писать — то что это будут за воспоминания.

— Вы не правы. Все забывается. Пишите «в стол».

— Это в Ваши времена, Александр Исаевич, можно было писать «в стол». А ныне и без твоего участия все написанное может оказаться в Интернете.

— И все же пишите. На истории Вашей жизни можно создать несколько романов.

В чем оказался прав А.И. Солженицын — все забывается, особенно нюансы. А когда речь идет о событиях, затрагивающих судьбы миллионов людей, то к человеческой забывчивости добавляется жгучее желание что-то задним числом поправить, изменить, приукрасить. «Никто так не врет, как очевидец», — сказал когда-то Наполеон и был прав. А при смене цивилизаций или политического строя монополию на написание истории всегда имеют победители, стремящиеся прикрыть свой путь, часто грязный и кровавый, искажением, а то и фальсификацией прошлого.

Именно стремление сохранить для потомков многие реальные факты и лежит в основе моего решения все же составить субъективные очерки недавнего прошлого. Именно очерки, а не обстоятельные мемуары. Научные оценки недавних событий я уже неоднократно изложил в правовых и политических исследованиях ^[1], но, как показала жизнь, мой долг перед уже ушедшими, перед теми, кто поверил мне в 1988–1989 годах и перед теми, кто поддерживал меня в последующие десятилетия, — оставить для потомков и субъективное. Ту Правду, без которой останется не до конца понятой сама наша борьба за Родину, за Россию на рубеже XX–XXI веков.