Меж двух огней - Дэвид Марк Вебер Страница 90

– Я думаю, Рэнди, не худо бы тебе притормозить, – проворчал Стеннис, когда Штайлман раздал карты.

– Что, слишком большая ставка для твоих нервов?

– Я не о покере, – произнес Стеннис намного тише и поднял глаза от карт, чтобы встретиться взглядом с остальными игроками.

– И какого черта ты хочешь сказать, Ал? – грозно спросил Штайлман.

Стеннис проглотил слюну, но не отвел глаза в сторону.

– Ты знаешь, о чем я хочу сказать. – Он все-таки не выдержал, отвел глаза и окинул взглядом остальных в поисках поддержки. – Я знаю, что ты зол на Льюис, но ты испортишь нам все дело, если будешь продолжать эту бодягу.

Рэнди Штайлман положил колоду на стол и, отодвинув стул на несколько сантиметров, повернулся и посмотрел Стеннису прямо в глаза; взгляд его был угрожающим.

– Слушай, ты, чертов хрен, – тихим голосом произнес он. – Дело, о котором ты говоришь, это моя идея. Я его придумал, и я скажу, когда мы начнем. А что я тем временем делаю – не ваше собачье дело, всем ясно?

В каюте внезапно наступила полная тишина, лоб Стенниса покрылся потом. Ал нервно посмотрел на закрытую дверь, а затем наклонился еще ближе к Штайлману и продолжил, очень тщательно выбирая слова, и в голосе его звучало упрямство.

– Я не ничего не говорю против. Ты это придумал, ты это затеял, и что касается меня, то я считаю тебя главным. Но, боже, Рэнди! Если ты будешь продолжать преследовать Вундермана или искать повод для драки, ты испортишь дело всем нам. И чем тогда кончится вся наша затея? Я только хочу сказать, что мы в одной лодке, и если кто-нибудь узнает, что мы затеяли, мы все исчезнем отсюда на очень-очень долгое время. Если нам повезет.

Рот Штайлмана искривился, а в глазах вспыхнуло пламя, но он почувствовал, что остальные тоже согласны с Алом. Они все в той или иной степени боялись его (и это доставляло ему огромное удовольствие), но для выполнения задуманного ему был нужен каждый из них. И он сознавал, что если хоть кто-то слишком испугается, то этот кто-то может просто сломаться и донести на всех, только чтобы вымолить снисхождение у военного трибунала.

Но это не означало, что он намеревался терпеть их бухтение по поводу того, что он может и чего не может делать. Этот маленький хрен Вундерман и его подружка получат все, что заслужили. Рэнди Штайлман привык к выговорам и разжалованиям. И уж если на то пошло, он близко был знаком с тюрьмой и гауптвахтой – и, в общем и целом, считал их нормой жизни. Но никто не мог бросить ему вызов и уйти безнаказанным. Это было его железное правило, главный смысл существования. Он был так устроен, что подпитывался и процветал за счет собственной жестокости и страха, который вызывал в других. Именно чужой страх давал ему ощущение власти над людьми, и без него он неизбежно увидел бы себя таким, каким был в действительности. Он никогда не задумывался над этим, что, однако, не меняло положения вещей, и он не мог позволить Вундерману и Льюис ускользнуть от него и перестать его бояться. Даже если при этом он рисковал вылететь вон с корабля без скафандра.

Отчасти он понимал, что слишком далеко зашел с той дурацкой выходкой в первом импеллерном. Много лет назад он узнал (благодаря трепке, которую главстаршина МакБрайд задала ему однажды ночью), что существуют пределы даже для него. Но он скучал, оперативность, к которой Максвелл приучал своих людей, раздражала его, не говоря о том, что и самому ему приходилось работать усерднее. Кроме того, он слышал, что Льюис давит на Вундермана… и чем бы все ни закончилось, Штайлман знал, что должен отомстить этой суке за разнос который ему устроила ее высокоблагородие леди Харрингтон.

Где-то глубоко внутри он вдруг ощутил дрожь, припомнив ледяной голос капитана и еще более холодные ее глаза. Она не кричала, не разглагольствовала, как некоторые офицеры, под началом которых он служил за многие годы службы. Она даже не ругала его. Она просто смотрела на него с холодной презрительной ненавистью, и ее речь была рассчитана так точно, будто она пренебрежительно отхлестала его по щекам. Он тогда все сильнее дрожал от страха и всячески пытался избавиться от него, не признаваясь себе в этом, но страх никуда не уходил, и Штайлман ненавидел и себя, и свой страх. Только один человек вызвал в нем когда-то подобные чувства. Это была Салли МакБрайд, из-за которой он в конце концов решился перейти от планов к делу. Он пытался держаться от боцмана как можно дальше, но теперь он убедился в том, что МакБрайд его не обманула. Харрингтон опаснее любого боцмана. Она могла провести черту, пересечь которую смертельно опасно, и Штайлман снова испугался, почувствовав зловещую уверенность в том, что если он далеко зайдет, то она попросту наплюет на юридические процедуры и доказательства. А если так, держаться от нее следует еще дальше, чем даже от МакБрайд.

Но при этом Рэнди Штайлман был убежден, что всегда сможет выкрутиться. Возможно, ему не следовало упорствовать в своей уверенности, учитывая, сколько раз он был разжалован или заключен под арест, но он верил в свою безнаказанность. И причина на самом деле была достаточно проста. Ни одно из наказаний, которым его когда-либо подвергали, даже близко нельзя было сравнять с тем, что он любил делать с другими. И потому-то глубоко внутри жила в нем твердая уверенность, что он никогда не будет наказан соответствующим образом. И это был не довод разума. Причина находилось гораздо глубже в подсознании, где никогда не подвергалась сомнению, потому что Штайлман никогда даже не размышлял над этим – что и делало его столь опасным. Он никогда никого не убивал, однако был убежден, что смог бы… и на сей раз он именно это и намерен был сделать.

Откровенно говоря, он с нетерпением этого ждал. Это было бы окончательным доказательством его силы, а также его прощальным, заключительным «подарком» Флоту, который он ненавидел. Он подписал свой новый контракт совсем незадолго до войны – и нипочем не подписал бы его, если бы подозревал, что война действительно начнется. Вообще-то он и сам не знал точно, зачем снова нанялся на службу, – если не считать того, впрочем, что это была единственная жизнь, которую он знал, – и он не переставал удивляться тому, что Флот опять позволил ему завербоваться. Его характеристика в отношении дисциплины никак не стала лучше, чем в предыдущие десять лет, и в обычных условиях Флот не принял бы с готовностью его услуги. Но Штайлман не задумывался о подобных вещах, поэтому ему никогда и в голову не приходило, что единственная причина, по которой он все-таки оказался на службе, состояла в том, что, в отличие от него, Флот знал о приближении войны и снизил уровень требований отбора в отношении опытного технического персонала, потому что понимал, как остро будет вскоре нуждаться в нем.

Правда, ему приходило в голову, что он может погибнуть. Списки потерь КФМ были намного короче, чем у хевенитов, но все же они неуклонно росли, и Рэнди Штайлман не видел никакой причины подставлять под огонь свою задницу ради королевы и королевства.

С учетом всего этого легко пришло решение дезертировать с Флота, но существовало одно серьезное препятствие. Наказанием за дезертирство в мирное время было не менее тридцати лет тюремного заключения, в военное время – расстрел. А вот это ему совершенно ни чему. Хуже того, в боевой операции во время войны убежать с корабля гораздо труднее. Штайлман был не из тех, кого капитан захочет видеть на борту эсминца или легкого крейсера, где небольшая численность персонала означает, что каждый член команды должен выполнять свои обязанности от и до. Более крупные суда были отозваны с маршрутов мирного времени и объединены во флоты и оперативные группы. Для конвойных эскортов или антипиратских операций могли быть выделены только легкие боевые единицы. А значит, только они, по всей вероятности, будут заходить в иностранные порты, где человек может исчезнуть, смешавшись с местным населением.