Лиса в курятнике - Екатерина Лесина Страница 9

Бледнели.

Краснели.

Хватались за сердце… все ж с репутацией у князя было так себе, и не сказать, чтобы вовсе беспричинно.

— Вот. — Князь скомкал очередную газетенку, а бумажный шар отправил прямиком в мусорную корзину. — Стало быть, что? Стало быть, не просто так проворонили и уже не в первый раз… Ничего, вот найду…

— Кого? — уточнил цесаревич.

— Всех найду.

— И наградишь.

— А то… еще как награжу… — Глаза князя нехорошо блеснули. — Никто не уйдет обиженным…

Заявку на участие в конкурсе Лизавета подавала с тайной надеждой, что оная заявка вовсе рассмотрена не будет. В конце концов, возраст ее давно уж далек от девичьего, а титул и вовсе происхождение имеет пресомнительного свойства. А потому вся затея, безусловно, заманчивая — деньги, как ни крути, нужны, — рискует остаться невоплощенной. И если уж на то пошло, Лизавета с куда большею охотой устроилась бы в прислуги дворцовые.

Однако, к преогромному Лизаветы удивлению, ее пригласили.

На беседу.

А стало быть…

Простое платьице в тонкую полоску, перешитое из маменькиного, благо шить тетушка умела изрядно, а полоска ныне вновь вошла в моду, как и крохотные, перламутром отделанные пуговички, ставшие единственным украшением оного платья.

— Ох, Лизка. — Тетушка самолично расправила складочки и головой покачала. — Опять ты непотребное задумала.

— Почему непотребное?

Непотребной свою работу Лизавета как раз не считала. Она ж писала правду, и только правду, а что эта правда столь неприглядна получалась, так… не Лизаветы же в том, право слово, вина!

— Вышла бы ты замуж, — вновь вздохнула тетушка.

Лизавета, может, и вышла бы, да за кого?

Нельзя в деле столь серьезном и вправду всерьез рассматривать кандидатуру Фомы Ильича, почтенного купца второй гильдии пятидесяти трех лет от роду, дважды овдовевшего, причем при обстоятельствах, по мнению Лизаветы, весьма подозрительного толку.

И да, Фома Ильич был весьма состоятелен и намекать изволил, что, ставши его супругой, Лизавета ни в чем нужды знать не будет, да только не в одних деньгах счастье. Как-то не хотелось Лизавете остаток дней провести в отдаленном поместье, где Фома Ильич и хозяин, и царь, и жрец, и все-то в полной его власти. А властвовать он привык, да…

Помнится, того мальчишку-газетчика, которому вздумалось перед почтенным купцом дорогу перебежать, от души плетью перетянул не задумываясь и дурного в том не видел.

Лизавета покачала головой.

Уж лучше в старых девах, чем этакий муженек.

Жаль, всецело отвадить Фому Ильича не выходило. Он, здраво рассудивши, что коль не одна сестрица, так другая созреет, а там и третья…

Лизавета поправила ленты на шляпке.

Ридикюль подхватила.

Маменькин, выходной, а потому и вид сохранивший. А что уголки слегка пообтерлись, так ныне оно тоже премодно, вон писали, что некоторые дамы самолично ветошью уголки кожаных ридикюлей обтирают, дабы соответствовать.

Из дома Лизавета выходила с неспокойным сердцем.

Одно дело — охота, там оно как-то все иначе, а ныне… день ясный, солнечный. Дамы при зонтиках, кавалеры с тросточками, девицы юные хихикают, малышня у витрин толпится, на крендели сахарные глазея. Позевывает городовой, но взгляд его хмур, цепок. Скользит по публике почтенной, выискивая того, кто оной публике помешать способен. И рученька этак на сабле возлежит, показывая готовность защищать покой общественный любою ценой.

Городовому Лизавета улыбнулась. И он, взбодрившись, оторвал руку от сабельки, провел по пышным усам.

Пролетку получилось взять сразу.

И Лизавета поморщилась: точно рубль запросит. Но Соломон Вихстахович обещался всецело компенсировать расходы, а стало быть…

— В Мясников переулок давай, — велела она.

— Ко Вдовьему дому, что ль? Конкурсантка? — Извозчик кривовато усмехнулся. — Ишь…

Хотел он, человек вида явно простого, добавить пару слов иных, да сдержался: а ну как возьмет барынька и нажалуется. Вона, начальство и без того спит да видит, как выпереть Гришку с белых кварталов на окраины, только повода он не дает.

И не даст.

Гришка отвернулся, свистнул, лошадку погоняя.

И полетела та, понеслась, голубей распугивая…

Вдовий дом некогда числился резиденцией советника Селыпина, того самого, который земельную реформу провел и народец заложный из крепости вывел. За что, как водится, и пострадал: проклятье, оно не разбирает чинов и званий, защиту пробило — и осталась от человека горсточка пепла. Правда, случилось сие без малого сотню лет тому, но память человеческая на этакие штуки дюже крепка. Дом, во дворе которого случилась волшба, моментально прозвали проклятым, и скорая смерть вдовы, дюже, по слухам, мужа любившей, лишь укрепила народишко во мнении.

А потому удивительно ли, что наследники от опасного наследства поспешили избавиться, передавши дом сперва в крепкие руки состоятельного купца, который не то чтобы в проклятия не верил, просто полагал, что состояние его позволит нанять наилучших специалистов.

Состояние позволило.

Дом почистили, о чем выдали соответствующую бумагу, скрепленную ажно четырьмя печатями. Но то ли лгали, то ли судьба так сложилась, года не прошло, как купец преставился.

Сердце не выдюжило.

Нет, смерть сию расследовали весьма обстоятельно, однако ничего-то не нашли. А купеческая вдова поспешила дом продать. И так переходил он из рук в руки, теряя в цене, зато обрастая новою дурною славой. Сказывали, что в подвалах его и крысы не селятся, а они твари дюже разумные.

В разумность крыс Лизавета не слишком верила, но к громадине Вдовьего дома — в миру он ныне именовался реальной женской гимназией госпожи Игерьиной — отнеслась с некоторой опаской. Огромное мрачное строение, которое вечно будто бы находилось в тени. Сложенное из желтого кирпича, оно, удивительнейшее дело, смотрелось черным. И черноту эту не способны были развеять ни зелень бриттского газона, ни белизна мраморных скульптур, сработанных под антику, однако же отличавшихся от оригиналов куда большей степенью одетости.

Цвели розы.

Кружили над розами пчелы, и все же…

Мраморная лестница… взгляд в спину, внимательный такой, настороженный. Лизавета оглянулась. Никого и ничего, пролетка и та убралась.

Она вздохнула и, прижавши ридикюль к животу — от волнения, не иначе, в оном началось вовсе неприличное бурчание, — решительно ступила на мраморную ступеньку.

Ничего не случилось.

Ни грома, ни молнии, ни иных божественных знамений, предупреждающих Лизавету о совершаемой ошибке. Мраморные львы и те не ожили, так и продолжали греть на солнышке пыльные бока. За тяжелой дверью обнаружился темноватый холл, в котором белым пятном выделялся портрет его императорского величества, причем белел парадный мундир, а лицо словно бы стерлось.