Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев Страница 8

– Природа суть экономна, – Наталья обхватила кружку, пытаясь согреть леденеющие ладони. – Она никогда не берет ничего ниоткуда.

– Ага, Ломоносов – Лавуазье.

– Поэтому проявление такой уникальности, скорее всего, – побочный эффект какой-то характеристики, присущей каждому из нас. Если человек начинает видеть в темноте, то это не потому, что у него вырос третий глаз, а потому, что колбочки и трубочки расширили диапазон восприятия. Но если я права, то проблема не в этом.

Становилось чертовски холодно. Кипяток не согревал. К счастью, Фил ничего не заметил.

– И где проблема? – нетерпеливо переспросил он.

– Такая гипертрофия должна значительно изменить и саму начальную характеристику. Глаз, который начинает видеть в темноте, меняется и сам. А я этих изменений не нахожу. Вернее, вы не находите.

– Не понимаю. О чем ты? У нас всё документировано…

– У девочки должна быть еще одна способность – недокументированная. То присущее всем нам свойство, которое своим изменением и вызвало способность к этому скалярному смещению.

6

Наталья опоздала на начало сеанса. Взрослых билетов – с синей полоской – на детский сеанс не оказалось, она поколебалась, оторвала себе сразу два детских и положила в кассу, а проще говоря – обычную банку, игравшую роль таковой, пятииеновую бумажку, отсчитала сдачу и прошла в зал, где уже погас свет. На экране вовсю жарило летнее солнце и плескалось южное море, а пацанка по имени Дубравка переживала свое последнее лето детства, превращаясь из плоского и голоногого подростка в девушку.

Наталья села на ближайший ряд с краю. Неожиданно фильм захватил ее, на несколько десятков минут вырвал из ледяной ямы, где не спасали даже дозы. Лишь сухость во рту напоминала об инъекции, но привычного ощущения, будто ты воздушный шарик, парящий в небе, так и не появлялось.

Бравого офицера она заметила лишь когда фильм закончился, и нетерпеливая детвора вырвалась на свободу пасмурного воскресного дня. Тот сидел чуть впереди и ждал, когда схлынет шумный поток. Наталья вышла вслед за ним.

– Огонька не найдется?

– Только не спрашивайте, почему меня зовут бравым офицером, – он был по гражданке.

– У меня коллега, которого все называют Робинзоном, – они пошли вдоль гарнизонного офицерского клуба. Хотелось согреться. Дым слегка помогал. – Идешь по институту и слышишь: где Робинзон? Куда Робинзон? Робинзон совсем озверел. Ощущаешь себя на необитаемом острове. Или Пятницей.

– Его, наверное, так звали, – сказал бравый офицер.

– Как догадались?

– Мой случай.

Наталья даже остановилась.

– Вы шутите? Вас зовут Бравый? – почему-то это ей показалось не столько смешным, сколько важным. Очень важным.

– Зовут меня Олег Алексеевич. А фамилия действительно Бравый.

Наталья всё же прыснула. Не удержалась и засмеялась. Надолго. До слез.

– Вы… вы… вы обязательно… станете генералом, – она промокала глаза платком.

– Вряд ли, – он взял ее под руку. – Жду приказа на увольнение.

Теперь они шли по главной улице городка, по которой прогуливались пары и гоняла малышня.

– Жена, наверное, очень довольна?

– Вряд ли семейный человек пошел бы в воскресенье на детский сеанс.

– Значит, семья ждет в Союзе?

Он промолчал.

– А, заядлый холостяк? Я не в укор, – сказала Наталья, – я сама еще та феминистка.

– Кто-кто?

– Не обращайте внимания, нахваталась в Сорбонне. Модная болезнь, она недавно нам подарена была. Что-то мало народа для выходного. Неужели все в этих ваших знаменитых онсенах?

– Они не наши. И почему именно в онсенах? Кто-то просто в город поехал. Кстати, не желаете?

– В онсен? – Наталья опять неожиданно для себя хихикнула. Лежать голышом в горячем источнике ей показалось забавным.

– В город. Из концлагеря вы, наверное, никуда не выбирались.

Что-то порвалось, озноб вернулся. Хоть следующую дозу вкалывай. Она отпустила Бравого и присела на лавочку. Дрожащей рукой достала из сумочки пачку.

– Почему концлагерь?

– Вам нехорошо? – Бравый башней возвышался над ней, трубный глас доносился из поднебесья. – Вам нехорошо? – то ли эхо, то ли навязчивость.

– Почему концлагерь? – Чертова сигарета никак не желала прикуриваться от зажигалки, огонек которой метался из стороны в сторону, пока Бравый не сжал ее запястье, остановив тремор.

– Вы и правда желаете об этом говорить? – Удивительная церемонность для бравого офицера.

– Вы начали разговор.

– Я его давно для себя закончил. Но то, чем вы занимаетесь, всё равно бесчеловечно.

– Откуда…

– Я служил с генералом Бехтеревым. Обеспечивал развертку и поддержку ОГАС. Сидел за рабочей станцией в нескольких метрах от ширмы. Они всё еще используют ширму?

– Это особый случай, – сказала Наталья. – И стечение особых обстоятельств. Наука обязана его изучить.

– Обязана? Во имя чего?

– Во имя человечества. Торжества разума. Счастья всех людей. Какой ответ вам больше по душе?

– А как же слезинка ребенка?

– Достоевский был идеалистом. Я – материалист. Вы ведь воевали? И убийство врага не считали убийством? И там гибли дети. А врачи? Чтобы спасти жизнь, порой приходится причинять страшную боль. В том числе и детям.

– Не ожидал услышать это от женщины.

– Я ученый. Особая чувствительность женщины, к вашему сведению, мужской шовинизм. Женщины безжалостнее мужчин.

– По-вашему, она лишь научный образец? И мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача?

– Послушайте, Бравый, я понимаю ваше положение – без семьи, отставка, может быть, и мой отец – не самый душевный и понимающий человек в мире, но, право, это не повод оскорблять меня.

Темная тень Бравого всё росла и росла, поглотив солнце, тепло, жизнь, оставив ее на дне какого-то колодца, куда звуки доносились еле-еле, искажаясь до неузнаваемости могучим эхо. Девочка и эхо. Очень маленькая девочка и очень громкое эхо. Ей стало невыносимо одиноко. И еще она вспомнила про научный образец с биркой, точнее – с номером, выбитым на культе. Зачем?

– Вам плохо? Вам плохо? – как заведенный повторял Бравый.

Пальцы нащупали в сумочке несессер. И плевать, что кругом люди.

7

Собака была самой обыкновенной. Даже не собака, щенок местной породы – мохнатый и неуклюжий. Он то сидел в клетке, свесив язык, то принимался по ней бегать, наматывая круги, то ложился на живот, то скулил, в общем, вел себя как обычный пес. Не понимая, что ему уготовано. Фил подходил к клетке, стоял подолгу, смотрел, даже пытался просунуть сквозь частую решетку пальцы, что категорически не приветствовалось командой отправки. Когда мимо пробегал хоть кто-то, Фил ловил его за пуговицу халата и начинал что-то объяснять, скупо жестикулируя. Пойманный виновато кивал, соглашаясь со всем или на всё, а Фил крутил пуговицу до тех пор, пока она не отрывалась.