Вознесение - Лиз Дженсен Страница 8

Теперь я не строю иллюзий. Ограничить последствия — да, наверное, можно. Иногда. Когда перестаешь быть женщиной, как я в позапрошлом году, четырнадцатого марта, многое проясняется. Чувственность застит глаза, просачивается в любые, даже самые невинные, отношения. Освободившись от ее пут, начинаешь, словно дети и старики, видеть вещи такими, как они есть. Вот такая у меня сложилась теория. Так это же теория… И потом, кто говорит, что я свободна?

— Ну вот. Видишь, у меня столько всего в голове, что всего и не упомнишь. О том подумай, это сделай. Так и живу, — подытоживает Бетани. Теперь, когда информация выплеснута, а всплеск энергии прошел, она вдруг как будто бы сдулась и начала в себе сомневаться. Фантазии — плодородный оазис в пустыне ее скуки, и в глубине души Бетани это понимает.

— Саморазрушаешься понемногу.

— «Саморазрушаешься понемногу», — передразнивает она настолько убедительно, что я мысленно морщусь. — Ля-ля-ля. Тра-та-та.

Рассеянно скольжу взглядом по кабинету. Натыкаюсь на зеркало и мельком, со стороны оцениваю увиденное: женщина с гривой темных волос, на вид серьезная и, пожалуй, красивая — сильно попорченной красотой. Ходить она никогда не сможет, заниматься любовью тоже и ребенка уже не родит. Зато до конца своих дней будет чувствовать себя обязанной другим.

Бетани перестала раскачиваться и не сводит с меня глаз. Я ни о чем не спрашиваю, но инстинкт заставляет меня прикинуть диспозицию — расстояние между нами, углы. Пять лет назад, когда мой отец переехал в дом престарелых, мой брат, Пьер, прилетел из Квебека, и мы вместе разобрали оставшиеся в доме вещи. Среди вещиц, которые я оставила себе на память, было занятное чудо природы, так называемое громовое яйцо: идеальной формы риолитовый шар размером с кулак. В семье моей матери это яйцо передавали из поколения в поколение, вместе с байкой о том, что, если на нем долго сидеть, из него вылупится дракон. Мама держала его на трюмо в спальне и очень им дорожила, а теперь им очень дорожу я. Правда, мои причины не так романтичны, как мамины: каменный шарик всегда лежит в специальном мешочке под сиденьем моей коляски, вместе с миниатюрным баллончиком фотографического клея — говорят, как средство самозащиты он не уступает слезоточивому газу. Вопиющее нарушение больничных правил: единственное оружие, позволенное нам по уставу, — брелок с тревожной кнопкой. Но допустим, Бетани вдруг схватит заточенный карандаш, а я не успею вовремя среагировать, — сколько времени понадобится Рафику (который все еще возится со своим телефоном), чтобы вмешаться и включить сигнализацию? Меня, прикованную к креслу, убить гораздо легче, чем миссис Кролл.

Словно прочитав мои мысли, Бетани быстро, одним неуловимым движением выбрасывает руку и стискивает мое запястье. Пальцы у нее липкие и неожиданно сильные.

— Отпусти меня, Бетани. — Я стараюсь говорить тихо, спокойно, хотя внутри у меня все кричит от ужаса.

Рафик вскочил на ноги, но я жестом прошу его подождать и не вмешиваться. Не выпуская запястья, Бетани поворачивает мою руку ладонью вверх и нащупывает пульс. Я чувствую, как он разгоняется под подушечкой ее пальца.

— Пожалуйста, отпусти мою руку.

Но она зачарованно смотрит в пространство и ничего не слышит.

— Так, значит, кто-то умер, — раздается ее детский голосок. — Умер жуткой смертью.

Воздух застревает у меня в горле.

— И не говори мне, что это неправда, — возбужденно продолжает она. — Потому что все это у тебя в крови! — Прищуривается. — Я тоже однажды умерла и знаю, что искать. Печать смерти. Ты знала, что у крови — своя память? У камней она тоже есть, и у воды, и у воздуха.

Смотрю на свое запястье, напоминаю себе, что мышцы у меня сильнее, чем у нее, и медленно тяну руку к себе. Бетани усиливает хватку, и я с внутренним содроганием думаю: «А может, и не сильнее».

Привычным движением Рафик хватает свободную руку пациентки.

— Эй, полегче-ка. Отпусти мисс Фокс. Быстро, — командует он и при этом осторожно сдвигает крышечку с брелока на поясе.

— А ты и узнать-то его толком не успела. Да, Немочь?

В коридоре мигает лампочка. Сигнал сработал. Через пару секунд сюда сбежится толпа. Снова пытаюсь высвободить руку, и снова ничего у меня не выходит. Рафик крепко держит Бетани за плечи, но она мертвой хваткой вцепилась в ручку моего кресла. Пальцы руки, которые пытается разжать Рафик, впились в мое запястье с удвоенной силой.

— Какая несправедливость, правда? А ведь тебя ждали такие чудесные отношения!

— Руки прочь, быстро! — рычит Рафик сквозь зубы и дергает ее так сильно, что чуть не переворачивает мое кресло. Только бы не закричать. Ни о чем не думать.

«Как перевернутый жук».

— Верно, Немочь? Чудеснее не бывает! — Бетани прижалась щекой к моей голове и шепчет мне прямо в ухо. Тупо смотрю на мигающие лампочки и напрягаю слух. Где же они? — Но как оно было бы на самом деле, ты так и не узнала. Вот в чем беда-то. Тебя выпотрошили. Было два сердца, а осталось одно. Эх, незадача! Бедненькая, несчастненькая калека!

Наконец Рафику удается оторвать руку Бетани от кресла, вызволить мое запястье и заломить ей руки за спину. Он грубо отшвыривает пациентку к стене и, дожидаясь подмоги, пытается удержать на месте.

Пошарив под сиденьем, нащупываю «громовое яйцо». Сжимаю и разжимаю пальцы. В ушах шумит все громче. Мысли разбегаются, и пару секунд я не в состоянии даже говорить. За окном далекие ветряки чертят свои ровные окружности на линии горизонта. Что-то сердце прихватило. Болит. Нет, ноет. «Так, значит, кто-то умер жуткой смертью… А ты и узнать его толком не успела. Было два сердца, осталось одно…» И тут приходит ярость, огромный распухший ком. Маленькая дрянь причинила мне боль, влезла туда, куда ход ей закрыт, и теперь я хочу одного — покалечить ее. Чем сильнее, тем лучше. И если кто-нибудь не уберет ее долой с моих глаз, еще минута — и я это сделаю. Вернее, попытаюсь. Промахнусь и в идиотской этой атаке вывалюсь из кресла. И тогда руки заломят уже мне, а потом выгонят с работы.

Наконец дверь отлетает к стене, и в студию вваливаются шесть санитаров — четверо мужчин и две женщины, все здоровенные, как танки. Наваливаются всей толпой на Бетани и распластывают ее по полу. Рафик встает, морщась от боли и потирая запястье.

Кусается, зараза, — бормочет он, размазывая кровь.

Ну что ж, Бетани, думаю, на сегодня достаточно, — выдавливаю я на выдохе, внимательно следя за тем, чтобы застрявший в горле всхлип не прорвался наружу. — Увидимся на следующем занятии.

То ли мои слова ее вдруг рассмешили, то ли еще что-то, но, пока я пробираюсь к дверям, она хохочет взахлеб, как безумная. Безумная, гадкая девчонка.

Забвение — штука нетрудная. Было бы желание. Стереть слова Бетани из памяти или нет — решение за мной. И когда по дороге к лифту я выбрасываю их из головы и из жизни, я знаю, что делаю. Токсичным отходам место на свалке.