Метка - Элис Бродвей Страница 7

Джулия всегда приносила с собой Верити. В те дни, когда нас кормили и переодевали бок о бок, наверное, и возникла между нами какая-то особенная связь. Из бесстрашия Джулии и стойкости моей мамы родилась крепкая дружба. Мама всегда говорила, что Джулия – её спасительница, а Верити – моя.

И сейчас спасительница мне очень нужна.

Дом Верити расположен в более уютном районе. От нас пешком не больше пяти минут, но словно попадаешь в другой, просторный мир. Дома не теснятся, перед окнами палисадники с живой изгородью – в окна не заглянешь. Вдоль улицы растут деревья, аккуратные дома из красного кирпича уверенно расположились каждый на своём участке. Совсем не похоже на наши улицы, где разномастные домишки беспорядочно сбиваются в кучу. Дома у Верити тишина и спокойствие. Как я люблю у них бывать! Иногда тут даже лучше, чем у родного очага, – у Верити можно спрятаться.

Стучу в дверь и вхожу, не дождавшись приглашения. В просторной кухне никого нет. Небольшой беспорядок, но в камине горит огонь. В гостиной тоже пусто. Поднимаюсь на второй этаж и, окликнув Верити, открываю дверь в её комнату. Верити сидит за письменным столом, устремив взгляд за окно, на осенний сад. Стены в комнате ярко-розовые, напоминание о детстве, когда мы обе обожали этот цвет.

Верити оборачивается, и её лицо озаряет улыбка.

– Леора! Ты как раз вовремя. Что-то я засиделась – пора устроить перерыв.

Она с улыбкой потягивается, не выпуская из пальцев карандаш. Густые тёмные волосы Верити небрежно собраны на затылке, на висках завиваются пряди, которые она безотчётно теребила за работой. На подруге яркая синяя шаль, что подчёркивает цвет её глаз и смуглый оттенок кожи. Верити мне почти как сестра. Она знает меня вдоль и поперёк и любит даже в те дни, когда, скорее всего, слегка ненавидит. Моя единственная настоящая подруга.

Сажусь на широкую кровать и откидываюсь на мягкую высокую спинку. Собираюсь рассказать об утреннем происшествии, но из глаз льются слёзы. Прикрываю глаза рукой – я так устала плакать у всех на виду, так устала чувствовать покалывание подсыхающих слёз на щеках! Терпеть не могу распухшие глаза и ярко-красные губы. Но слёзы всё текут…

Верити уронила карандаш и уже сидит со мной рядом, поглаживая по плечу.

– Лора, мне очень, очень жаль! Когда-нибудь станет легче, обязательно станет легче.

Вот что получается, когда умирает отец. Вообще-то проблем возникает множество, но с того самого дня, стоит мне загрустить, все думают, что причина в его смерти. Может быть, так и есть – отчасти. Не знаю… Мысли кружатся слишком быстро, я не успеваю поймать хоть одну из них и додумать.

Перевожу дыхание и пробую хоть что-то объяснить:

– Это не из-за папы. Я утром ходила на площадь… Там был мэр Лонгсайт. Верити радостно взвизгивает, но осекается при виде моего несчастного лица.

– Там был ещё один человек, он… они… ему поставили знак ворона… Воспоминания захлёстывают меня: исступлённые крики толпы, взгляд преступника, безжизненный, тусклый. Не могу поднять глаз на Верити – чувствую, что снова расплачусь, и начинаю чертить пальцем круги на лоскутном покрывале кровати.

– Знаешь, Лора, такое ощущение, что ты пересказываешь сон. Давай сначала – что произошло? И я рассказываю всё с самого начала, но не могу отделаться от мысли о папе, о том, что у него был такой же знак, знак ворона. Знак, которого не оказалось в папиной книге. Куда он исчез?

– Как ты думаешь, Вериги, они ведь всё сделали правильно? – Рассказ окончен. В моём голосе прорываются умоляющие нотки. – Они должны были так поступить. Тот человек украл чью-то кожу, чью-то загробную жизнь. Мэр Лонгсайт сказал, что это давняя традиция – ставить знаки преступникам…

Верити берёт со стола какой-то учебник, листает до главы «Знаки и наказания».

– Вот здесь, смотри. Мы проходили наказания, и я повторяла эту тему как раз на прошлой неделе. Верити читает вслух:

– «Знаки могут быть использованы для регистрации преступлений. Знаки наказаний наносит чернильщик, состоящий на государственной службе. Эти знаки служат для записи преступлений и разного рода проступков и будут учтены при вынесении заключительного решения на церемонии взвешивания души…»

– Но всё было не так, – прерываю я подругу. – Ему нанесли не просто полоску на левую руку, а знак ворона – я никогда ничего подобного не видела. Знак ворона ставят забытым…

– Знаю, сейчас будет как раз про это. – Бросив на меня притворно-раздражённый взгляд, Верити продолжает:

– «В самых серьёзных случаях преступника могут отметить знаком Забвения. К знаку Забвения в прошлом прибегали очень редко, поскольку это наказание необратимо. В последние годы практика нанесения знака Забвения сошла на нет, однако история хранит прецеденты такого наказания». Вот так, – заключает Верити. – Видимо, мэр Лонгсайт решил, что преступление действительно очень серьёзное.

Слушая Верити, которая пытается найти решение любой проблемы, невозможно удержаться от улыбки. Если написано в учебнике, значит, верно.

– Но мэр сказал, что теперь публичные нанесения знаков будут проводить чаще. Пожав плечами, Верити захлопывает книгу. Слёзы я вытерла, но голос ещё дрожит. Как бы опять не расплакаться от какой-нибудь мелочи. Быть бы похожей на Верити, всегда уверенной, что всё идёт правильно и как полагается. Но где-то в глубине души грызёт червячок сомнения, что гак наказывать не очень-то справедливо. Зеваю, и меня охватывает дрожь.

– Да что с гобой, Лора? До сих пор плохо спишь? В ответ я лишь качаю головой.

– Ты совсем измучилась. Ложись поспи у меня, потом поговорим. Я разбужу тебя через час.

Верити бережно укладывает меня на мягкую постель. Пытаюсь отказаться, но кровать под тяжёлым лоскутным покрывалом, которое мама Верити сшила из детских одёжек дочери, манит непреодолимо. Говорят, любые решения легче принимать на свежую голову.

Мне снится, что я совсем крошечная и прячусь в чьей-то голове. Глаза – окна, а рот – дверь.

Ко мне кто-то рвётся. Я слышу шелест крыльев и вижу чёрный клюв, проглядывающий сквозь ряд зубов.

– Леора, ты не спишь? – Саймон, отец Верити, стоит в дверях с подносом. – Принёс тебе поесть. Ты, наверное, не обедала. Он ставит поднос на тумбочку возле кровати. Саймон всегда был очень добр ко мне и стал ещё добрее после смерти паны. Отец Верити высокого роста, с кожей тёмно-коричневого оттенка, в завитках чёрных волос и бороды проглядывает седина. Его кожа покрыта изображениями человеческих лиц, и когда я достаточно близко, то могу прочесть его настроение – рисунки хмурятся мне или улыбаются. Сегодня ничего не читается: светло-синий медицинский костюм, какие носят в больнице специалисты по болезням кожи, скрывает все знаки. Саймон – хирург. Верити говорит, что он исследует что-то очень сложное и важное о заживлении кожи.