Гражданин преисподней - Николай Чадович Страница 7

– Имя у тебя больно странное, – сказал Кузьма, когда они познакомились. – Что это хоть за Венедим, в честь которого тебя назвали?

– Святой мученик, – сдержанно ответил светляк. – Пострадал за истинную веру. Отвергал идолопоклонство и по сей причине был живьем сожжен в печи.

– Жалко беднягу. – Кузьма сделал скорбное лицо. – И где только такую большую печь нашли?.. Но я тебя лучше Венькой буду звать.

– Зови, – пожал плечами светляк.

– Ну так покорми меня, Венька.

Угощение, выставленное Кузьме, по местным меркам было скудное – жбан сырой воды да миска какого-то пресного месива.

– Пост у нас, – буркнул Венедим, заметив кислую гримасу гостя. – Скоромное не употребляем.

– И правильно делаете. От скоромного сон тяжелый. Только я здесь при чем? Мы люди вольные. В еде себя ограничивать не привыкли.

– Греха не боитесь?

– Тоже мне грех – поесть от пуза! Нам ведь в пути частенько голодать приходится.

– Что с вас, безбожников, взять…

– Больно быстро ты меня в безбожники записал. Я, между прочим, тоже верующий. Только другого символа веры придерживаюсь.

– Не безбожник, так еретик. Это еще хуже.

Впрочем, теологическая дискуссия этим и закончилась. Воду Венедим заменил доброй брагой, а безвкусную размазню – комком жареных земляных червей, каждый из которых был размером с палец. Имелось, стало быть, негласное распоряжение до поры до времени удовлетворять все прихоти гостя. Этим обстоятельством нельзя было не воспользоваться в полной мере, тем более что светляки завтра могли сменить милость на гнев. У них это было в порядке вещей.

– Мне бы соснуть с дороги, – покончив с угощением, произнес Кузьма. – Притомился слегка.

– Спи, – равнодушно согласился Венедим. – Лавок хватает.

Под лавками он подразумевал грубо обтесанные каменные глыбы, от одного взгляда на которые холод пробирал по коже.

– Я не на лавке спать хочу, а на бабе, – напрямую заявил Кузьма. – Раньше у вас с этим делом очень даже просто было.

– Сразу бы и сказал… – ничуть не удивился Венедим. – А то – спать хочу! Блуд ты свой хочешь потешить.

– Тебя это нисколечко не касается.

Венедим ушел и, как это водится у светляков, отсутствовал неоправданно долго. Ничего не скажешь: неторопливого воспитания был народ. Кто о вечной жизни печется, тот спешить не любит.

Вернулся он в сопровождении Феодосьи Акудницы, занимавшей в обители Света немаловажную должность постельной свахи (семья у светляков отрицалась, а способных к деторождению мужиков и баб Феодосия сводила в пары по собственному разумению).

Была она еще не стара, но и не так чтобы очень молода, фигуру имела чрезвычайно внушительную, лицо – белое и гладкое, а нрав – ровный. Не портила ее облик даже бородавка, торчавшая на кончике носа.

Похоже было, что напасти и передряги последнего времени ничуть не затронули Феодосью. Да и неудивительно – кто кроме нее в доскональности знал все сильные и слабые стороны местных производителей обоего пола. Без ее ведома в общине не пролилось ни капли семени (рукоблудство не в счет). Своим появлением на свет дети были обязаны в первую очередь Феодосье, а уж потом – своим родителям.

Сама Феодосья, в силу своего возраста и положения, с мужиками уже не ложилась, хотя слухи по этому поводу ходили самые разные, и не только в пределах обители Света. Поговаривали даже о ее связи с игуменом, персоной для катакомбников столь же святой, как и любой из апостолов.

Завидев столь влиятельную, а главное, симпатичную ему особу, Кузьма привстал и вежливо поздоровался.

– Бог в помощь, Кузьма Индикоплав, – ответила Феодосья, отличавшаяся завидной памятью не только на лица и события, но и на многое другое. – С чем к нам пожаловал?

– К добрым людям завсегда тянет.

– А к сдобным бабам в особенности, – еле заметно улыбнулась Феодосья.

– Одно другому не мешает.

– Как сказать… Соитие не грех, если оно продолжению рода служит. Сам Господь повелел всем живым тварям плодиться и размножаться. А вот плотское вожделение – грех. Оно от сатаны идет.

– Так я ведь грешить и не собираюсь. – Кузьма напустил на себя смиренный вид. – Хочу свой род продолжить. Ну и ваш заодно.

– А какая нам от этого польза? Ты человек непоседливый, лукавый. В истинного Бога опять же не веруешь. Что, если потомство твое таким же уродится?

– Все от воспитания зависит. Вы, Феодосия Ивановна, тоже, говорят, не от правоверных родителей произошли.

– Было дело. Хлебнула в юности мирского яда. Вот даже следок на всю жизнь остался. – Она задрала подол своей просторной поневы и продемонстрировала необъятную белую ляжку, украшенную потускневшей татуировкой в виде изящного цветка. – Да только вовремя одумалась и приняла истинную веру.

– И я ведь про то же самое. – Кузьма погладил татуировку, а заодно попытался запустить руку и между ляжек Феодосьи. – Истинная вера даже зверя смиряет…

– Ты лапы-то не распускай. – Она одернула поневу. – Это я тебе только для примера показала. В знак доверия как бы… А почет мы тебе окажем. Размножайся… Не все же нам здесь в заточении пребывать. Авось и выберемся когда-нибудь в Божий мир. Вот твой наследничек и пригодится. Поводырем пойдет впереди всех.

– Да и я в стороне не останусь! – горячо заверил ее Кузьма. – Вы только укажите, в какой стороне этот Божий мир находится.

– Покуда он в сердце нашем находится. – Феодосия возложила двуперстие себе на грудь. – А в нужное время знамение свыше поступит.

– Хранилище надежное, ничего не скажешь. – Кузьма, воспользовавшись удобным моментом, не преминул взвесить ее бюст на ладони.

– Тебе бы все охальничать. – Она легонько толкнула его локтем. – Отстань. Не мешай думать. Я сейчас прикинуть должна, какую бабу тебе сподручней обрюхатить.

– А что же вы сами, Феодосья Ивановна? Брезгуете мною?

– Отгуляла я уже свое. Трех парней и пятерых девок родила. Да еще каких! Хватит. И так меня покойный игумен кобылицей называл. Ты, Кузьма, кстати, не знаешь, что это за тварь такая – кобылица? Может, химера какая-нибудь?

– А почему вы меня про это спрашиваете?

– Ты же бываешь везде. Весь подземный мир прошел. – Слова «Шеол» светляки принципиально избегали. – С разными людьми знался. Поговаривают, даже с химерами общаешься.

– Это уж сказки! А кобылицей, как я полагаю, называли самку коня. Были когда-то такие животные. Вы-то ведь еще застали прежнюю жизнь. Должны коней помнить.

– Нет, – покачала головой Феодосья. – Кошку помню. Птичку помню. В клетке у нас жила. А коней не помню… Чем же таким эти кобылицы прославились?

– Плодовитостью. Любострастием. Еще круп имели весьма гладкий и обширный. – Кузьма запустил руку под поневу и погладил задницу Феодосьи, хоть и пышную, но со временем приобретшую форму скорее квадратную, чем округлую.