Билет, который лопнул - Уильям Сьюард Берроуз Страница 7

Появилась Команда Подрывников. Сад Наслаждений сносят и сваливают в кучи чтобы сжечь. На сломанную виселицу покрытую розовыми блестками угрюмо смотрит тощий человек с дубленой кожей лица и тусклыми серыми глазами. У ног его задыхается, обсирается, обоссывается и извергает семя магнитофон. Он слушает лицо его безмятежно. Он топает своим башмаком с тяжелой металлической набойкой. Шум умолкает. Он наклоняется поднимает кусок спутанной кинопленки и держит его в лучах предзакатного солнца. Рука его опускается и пленка извиваясь ускользает сквозь пальцы. Он смотрит вокруг. «По-моему все готово».

Выходят люди с плещущимся в ведрах бензином. Старший бросает спичку и отступает назад. По всей долине вспыхивают и другие костры в безветренном сентябрьском воздухе неподвижно застывает черный дым. Команда Подрывников поднимается по склону холма к своему грузовику… позвякивание инструментов. В грузовик садятся два садовых сторожа, которые дожидались, когда их подбросят до города… скрежет сцепления… шум далекого двигателя. Позади них в темнеющей долине Сад Наслаждений являет собой разрозненные кучи дымящегося хлама… там где пасутся козы и греются в лучах полуденного солнца ящерицы сквозь почерневшие магнитофоны пробиваются кусты и ползучие растения. БОГ — это запах горящих листьев на булыжных мостовых шелест проводов и тьмы потрепанные звуки далекого города.

Охранник по прозвищу “Роза” сидит на скамейке в кузове раскачивающегося грузовика вместе с молчаливыми подрывниками. Он не знает ни куда едет ни что будет делать когда туда доберется… «старею… сторожем на склад… может музейным охранником…»

Я остановился у газетного киоска на Шафтсбери-авеню и купил экземпляр “Encounter” рассчитывая в рубрике “Эрос” обнаружить изящную прозу отвлеченную до такой степени что образной дорожки не возникает.

(Сопутствование или скорее сопоставление с этой неизменно удачной хотя и схематичной фигурой речи с помощью приписывания синтаксически виновной аналоговой метафоре того или иного пола.)

Без десяти двенадцать ночи я вошел в вестибюль “Бутса” а снаружи стоял “Добряк” на лице блики синего неона при взгляде на него возникала мысль о больном металле лицо сжигаемое неторопливыми холодными пожарами. (безнадежно упадническое отрицание общественных ценностей посредством отверстий оплодотворяет перспективу и амбивалентную самоуверенность скрытого тоталитаризма.)

Я знал почему он там стоит. У него не было наличных чтобы отоварить рецепт. Он ждал человека которого смог бы раскрутить. (увязнув в несоразмерной злобе он не добивается даже несообразной искренности истерии скорее — тревожной дремоты с контрапунктом в виде инфантильного обнажения фрагментарных провинциальных гениталий.)

— Нужна капуста к рецепту, старина?

Он обернулся посмотрел на меня и решив что я не из легавых кивнул. Я дал ему фунт.

— Этого хватит на шесть доз. Увидимся на улице.

Он опять кивнул вошел внутрь и уселся в очередь в рецептурный отдел.

(по иронии судьбы форма банальна до глубины всей макулатурной души амбивалентно бичующей небоеспособные щупальца словесного поноса)

Я ждал полчаса словесной грязи. (в подтверждение существования их творца их периодически взбадриваемые жизни испытывают смертельную жажду направления или курса предписываемого легко узнаваемыми формально негативными аналогами наибольшего доверия заслуживает банальная “приватизация”)

— Если хочешь можешь раскумариться где угодно.

Я видел что у него нет своего жилья. Он только кивнул и мы взяли такси. Когда мы приехали мне пришлось его будить и помогать подняться по лестнице. Сидя в очереди с рецептом он наглотался чумовых колес. Я усадил его в кресло. Он тяжело подался вперед и высунул язык. Открыв один глаз он взглянул на меня.

— Откуда я вас могу знать?

— Прямо с самого начала с врожденного знания.

Его взгляд ощупал меня внутри. Он улыбнулся вертя в грязных пальцах солдатский шарф.

— Вам лучше было бы позволить мне закончить дело а не бросать его на полпути.

(породы плодящиеся с подобной целью — чтобы с достойной уважения осведомленностью самодовольно спросить «Это еще зачем?» Я чувствую доступность ухода от вопроса.)

— Не забудь у меня уже иммунитет.

— Да благодаря мне.

— Благодаря “Добряку”.

— Ну и что это вам дало? — Он показал на зеркало. — Посмотрите на себя… измучились извелись… (оборотить то есть оболгать и превратить пульсирующее многообразие человека в непереводимое зачаточное слово означающее тайное единомыслие “непохожести”)

— Да на себя посмотри “Добряк”… сексуальная шрамовая ткань на всех кого я спрашивал живых и мертвых мне следовало знать.

(мистер С. который недавно стал важной персоной дело попросту в противоречиях прирожденного местного пророка склонного к громогласным смелым признаниям зависящим от банального безграмотного процесса восприятия)

Я нашел “Добряка” в полицейском участке на вершине холма. Он сидел на лавке лицо невыразительное как пустой экран. За столом щурился сквозь сигаретный дым сержант полиции.

— От него одно беспокойство, — он показал на “Добряка”, — бумаги muy malo [9]no en ordenes [10]…

— Паспорт у него есть?

— Да есть но дата здесь и дата здесь no corresponde [11]… muy malo… наверное паспорт фальшивый… конечно придется послать его в Столицу…

Он проследил за моей рукой и проверил достоинство купюры которую я подсовывал под потрепанный зеленый журнал регистрации приводов.

Он взял паспорт и принялся его листать.

— Ах да… вот дата въезда… Да все в полном порядке… ваш паспорт сеньор…

“Добряк” стоял с паспортом в руке…

— Пойдем “Добряк”. — Я взял его под руку и повел к дороге.

— Adios senores.

— Adios.

Я вел “Добряка” взяв его под локоть. Он весил не больше собственной одежды. Мы уселись под деревом отполированным другими сидевшими там до и после время перевело стрелки в поле белых маленьких цветов близ развалившейся сигнальной вышки. Мы помним эти дни как бесконечную процессию тайной полиции всегда везде в различных формах. Близ Гуаякиля сидел на берегу реки и видел как большая ящерица пересекает илистые равнины усеянные арбузными корками выброшенными из плывущих мимо челноков. Эго был уже конец пути. Моя смерть на его лице увяла средь футбольных результатов писсуаров и велосипедных гонок… и вновь возникла на лице Яесмя в гостинице “Зеленой” фасадом выходящей на долину.

Он стоял с войсками на склоне марокканского холма а вокруг них флейты Пана бесстрастные и тихие как голубое небо… Он услышал как из кармана раздался голос Бяки “Возьми меня с собой”… Он нащупал пластиковый пакетик и вынул его… Внутри была гладкая серая пленка… Он двинулся на флейты Пана к далекому горному селению своего детства где кружит по улицам голубая дымка и время замирает в крытых шифером домах… Слова покидали его разум… Он проплыл сквозь рассветы подземки и турникеты… В ливне разрушенных предместий описывали неторопливые круги мальчишки на роликовых коньках… на Ю-Йорк, Ариж, Им, Остон медленно опускались серые светящиеся хлопья… мятые тряпичные тела на улицах из металла и стекла продуваемых ветрами времени… с сиренных вышек гнусавые потоки страха… положительная обратная связь на опустевших улицах Пан Бог Паники извлекает из флейты голубые блюзовые ноты словно обезумевшая машина времени поднявшая ураган столетий… ветер в пыльных кабинетах и архивах… управленческие книги разбросанные по мусорным кучам земли… символические книги всемогущего правления которое с рождения до смерти контролировало мысль чувство и движение планеты железными клешнями боли и наслаждения… символы контроля стертые в словесную и образную пыль; мятые тряпичные тела огромной машины контроля… Вся структура реальности взлетела на воздух в бесшумных взрывах под жалобный вой сирен… Флейтисты из далеких горных селений выпустили Пана Бога Паники на улицы образа… мертвые азотистые улицы старой съемочной площадки… бумажная луна и кисейные деревья а в черно-серебристом небе громадные прорехи как будто мировой покров упал дождем блестящих кинохлопьев… Двадцатые годы кренясь промчались по темнеющим городам в черных “Кадиллаках” отхаркивая кинопули ускоренного времени… в открытое окно заносятся запахи болота и старые газеты… оргазмоманы свалены на чердаке точно шуршащая мешковина… тюфяк отформован со всех сторон отражались мастурбирующие предвечерья… «Трудно выбраться»… словесно-образная кожа точно резиновая игрушка покрыта серой позвоночной пылью… Голубые ноты Пана тонкой струйкой заливали серебристые паровозные гудки… вызывая плененного Джинна из космических скафандров для совокупления которые прилипли к его мускульному вожделению и жгучей сексуальной коже… Зеленые мальчики-рыбы бросили свою пытку фантомными обличьями и как рыбы покинули сад через прозрачную воду… Экспериментальные существа последовали за музыкальной оболочкой из света и цвета… Флейты Пана тонкой струйкой заливали друга его детства… чистые голубые удары сквозь Сад Наслаждений… колющие черное насекомое… Он ускользнул из времени в… Его кинопистолет взорвал память… Голубой мальчишка из далекого горного селения протянул руку к другому прибору… Они холодные и бесстрастные как небо сплелись друг с другом в компенсирующих давление креслах… прилипшие друг к другу в замедленных лицах… крест-накрест оплетенные экспериментальным свистом чужих губ уже прерванным с рождения до смерти… кожа контроля растворилась оставив мятые тряпичные тела шуршащей мешковины… Когда сперма вылилась из баков на улицы образа по легковесным сексуальным мыслям пронеслась взрывная волна… мировой покров упал дождем… все что из старого кино слабеет при его прикосновении.