Мона Лиза Овердрайв - Уильям Гибсон Страница 7

Моне снилось, что она снова в кливлендском дансинге, танцует обнажённая в колонне жаркого голубого света — и клетка её подвешена высоко над полом. А кругом — запрокинутые к ней лица, и синий свет шляпками от гвоздей в белках глаз. И на лицах то самое выражение, какое всегда бывает у мужчин, когда они смотрят, как ты танцуешь, пожирают тебя глазами и при этом заперты внутри самих себя. И эти глаза ничего, совсем ничего тебе не говорят, а лица — не важно, что залиты потом, — будто высечены из чего-то, что только напоминает плоть.

Впрочем, плевать ей, как они смотрят, — она ведь танцует, и клетка высоко-высоко, и сама она под кайфом, вся в ритме, танцует три вещи кряду, а тут и «магик» пробирает её насквозь, и новая сила в ногах заставляет вставать на цыпочки…

Кто-то схватил её за колено.

Она попыталась закричать, только ничего у неё не вышло, крик застрял в горле. А когда он всё-таки вырвался, внутри у неё будто что-то оборвалось, сердце обожгло болью, и синий свет разлетелся клочьями. Рука была всё ещё здесь, сжимала колено.

Рывком, как чёртик из табакерки, она села в постели и выпрямилась — сражаясь с темнотой, пытаясь смахнуть волосы с глаз.

— Что с тобой, детка?

Вторую руку положив ей на лоб, он толкнул её назад в жаркую впадину подушки.

— Сон…

Рука всё ещё здесь, от этого хотелось кричать.

— У тебя есть сигаретка, Эдди?

Рука исчезла, щелчок и огонёк зажигалки — он прикуривает ей сигарету; пламя на миг высвечивает его лицо. Затягивается, отдаёт сигарету ей. Мона быстро села, упёрла подбородок в колени — армейское одеяло тут же натянулось палаткой, — ей не хочется, чтобы сейчас к ней кто-нибудь прикасался.

Предостерегающе скрипнула сломанная ножка выкопанного на свалке стула; это Эдди, откинувшись на спинку, закурил сам. «Да сломайся же, — просила Мона у стула, — воткни ему щепку в задницу, чтобы он пару раз мне врезал». Хорошо хоть темно, и не надо смотреть на сквот. Ничего нет хуже, чем проснуться утром с дурной головой, когда слишком тошнит, чтобы пошевелиться, — а она ещё забыла прилепить чёрный пластик на окно, так её ломало, когда вернулась вчера. Самое поганое — это утро, когда бьют солнечные лучи, высвечивая все мелкие мерзости и нагревая воздух к появлению мух.

Никто никогда не хватал её там, в Кливленде. Любой, кто настолько забалдел, чтобы решиться протянуть руку сквозь прутья, был уже слишком пьян, чтобы двигаться; он и дышать-то, наверное, был не в силах. И в танцзале клиенты её никогда не лапали, разве что заранее уладив эту проблему с Эдди, и за двойную плату, но и то было скорее для видимости.

Впрочем, как бы они ни хотели поиметь её, это всегда оставалось лишь частью привычного ритуала, а потому, казалось, происходит где-то ещё, вне её жизни. И ей нравилось наблюдать за ними, когда они теряли настрой. Тут начиналось самое интересное, потому что они и вправду теряли его и становились совершенно беспомощными — ну, может, лишь на долю секунды, — но всё равно ей всегда казалось, что их тут даже и нет.

— Эдди, ещё одна ночь здесь, и я просто с ума сойду.

Случалось, он бил её и за меньшее, так что она, спрятав лицо в колени и одеяло, сжалась, ожидая удара.

— Ну конечно, — ответил он, — ты же не прочь вернуться на ферму к своим сомам? Или хочешь назад в Кливленд?

— Я просто не могу больше…

— Завтра.

— Что завтра?

— А для тебя это недостаточно скоро? Завтра вечером, частный траханый самолёт, ну как? Прямиком в Нью-Йорк. Хоть тогда ты наконец перестанешь доставать меня этим своим нытьём?

— Пожалуйста, бэби, — она потянулась к нему, — мы можем поехать на поезде…

Он отшвырнул её руку.

— У тебя дерьмо вместо мозгов.

Если продолжать жаловаться, сказать что-нибудь о сквоте, любое, он тут же решит, что она имеет в виду, что он не справляется и все его великие сделки кончаются ничем. Он заведётся, она знает, он заведётся. Как в тот раз, когда она разоралась из-за жуков — тараканов здесь называли «пальмовыми жуками», — но ведь это было только потому, что половина этих проклятых тварей — ну самые настоящие мутанты. Кто-то пытался вывести их такой жуткой дрянью, которая просто перетрахала все их ДНК. И теперь у этих грёбаных тараканов, что дохли у тебя на глазах, были то лишние головы или лапы, то, наоборот, того и другого было меньше, чем нужно. А однажды она видела тварь, которая выглядела так, будто проглотила распятие или что-то вроде того. Спина, или панцирь, твари — как там это у них называется — была настолько искривлена, что хотелось сблевать.

— Бэби, — она старалась говорить мягче, — я ничего не могу поделать, это место просто меня достало…

— «Зелень-на-Крючке», — сказал он, будто вовсе её не слышал. — Я был в этом клубе и встретил вербовщика. И ты знаешь, он выбрал меня! У мужика нюх на таланты.

Сквозь темноту Мона чуть ли не видела эту его ухмылочку.

— Он из Лондона, это в Англии. Вербовщик талантов. Пришёл в «Зелень» и просто — «ты мой человек!»

— Клиент?

«Зелень-на-Крючке», или, точнее, клуб «У Хуки Грина» — место, где, как недавно решил Эдди, проворачивают выгодные дела, — находился на тридцать третьем этаже стеклянного небоскрёба. Все внутренние перегородки здесь были порушены, чтобы сделать большую, величиной с квартал, танцплощадку. Но Эдди уже успел махнуть на это заведение рукой, поскольку там не нашлось никого, кто захотел бы уделить ему хоть каплю внимания. Мона никогда не видела самого Хуки Грина — «злого жилистого Крючка Зелёного», — ушедшего на покой бейсболиста, которому принадлежало заведение, но танцевалось там просто здорово.