Алый Крик - Себастьян де Кастелл Страница 7

На следующее утро, когда гостья уехала, в монастыре поднялась суматоха. Оказалось, она украла две книги. Да, это были не священные тексты, но всё равно… Она обворовала нашу библиотеку.

Многие монахи очень расстроились, но отец сказал, что всё не так уж плохо. Гостья оставила несколько страниц своих заметок, в которых, по его словам, было много интересного. В тот же день он отправился в скрипторий, чтобы скопировать эти записи и привести их в надлежащий вид. У той женщины был плохой почерк, а в Саду-Без-Цветов мы привыкли всё делать хорошо… Что? Нет, отец не сказал, что было в тех заметках. Мне девять лет. С какой стати он стал бы мне рассказывать?

В тот вечер отец допоздна засиделся за работой. Госпожа Сурчиха сказала: это потому, что записи были на разных языках и требовалось время, чтобы их разобрать. Она уложила меня в постель, а потом пошла помогать отцу. Она очень хорошо подбирает слова, а мой отец иногда бывает небрежен.

Когда солнце разбудило меня, отец ещё не вернулся из скриптория. А мы всегда завтракаем вместе. Завтрак важен. И обязательно нужно улыбаться человеку, с которым делишь трапезу.

Я пошёл на кухню и попросил хлеба, яиц, ветчины и джема – это еда, которую любит мой отец. Я отнёс их в большой каменный дом, где находится скрипторий и другие важные помещения. Сначала я не понимал, что происходит. Там был ужасный шум. Некоторые монахи рассердились, потому что мой отец болтал без умолку, а в монастыре никто не должен этого делать. Но отец не прекращал, и вскоре начал издавать слова-с-музыкой… Погоди. Я где-то встречал такое слово. Пение. Да. Он запел.

Я, конечно, сам не мог услышать этого ушами, но другие монахи рассказали. Они очень расстроились. И некоторые начали испускать изо рта сердитые звуки, а их лица выглядели как морды злых собак, скалящих зубы. Многие пытались засунуть пальцы в уши, но потом они… расцарапали себе уши до крови.

Я уронил поднос с хлебом, яйцами, ветчиной и джемом. Я устроил большой беспорядок, потому что тарелки, миски и стаканы разбились об пол.

Мой отец продолжал петь. Потом госпожа Сурчиха тоже запела. А затем и другие монахи. Они начали улыбаться и петь. Все, кроме меня. Я спрятался в шкафу, а они пели и пели. Весь день и всю ночь. Они стали кашлять. Я думаю, потому что пели слишком долго. И когда они больше не могли петь… Первым перестал мой отец. Он продолжал шевелить ртом, но я понимал, что отец уже не в состоянии произнести ни слова, потому что откусил себе язык. Изо рта у него потекла кровь. Это его очень разозлило, поэтому отец взял медный подсвечник и размозжил голову ближайшему монаху. Он разбивал головы одну за другой – даже тем монахам, которые ещё пели.

Отец хотел проломить череп и госпоже Сурчихе. Она тоже не могла произносить слова, у неё не было языка и изо рта лилась кровь. Но потом они начали издавать какие-то звуки. Не такие, как раньше. И они больше не пытались причинить боль друг другу, а вместо этого стали убивать других монахов, всех подряд.

Монахи пытались убежать, но отец и госпожа Сурчиха двигались очень быстро. И когда монахов больше не осталось, отец обернулся и увидел меня – потому что дверца шкафа была приоткрыта. Он… Мой отец больше не любил меня. И госпожа Сурчиха тоже не любила. Они пытались говорить мне что-то через рот, как будто забыли, что я не вижу ушами. Они рассердились – как рассердились на тебя, когда увидели в пустыне.

Мой отец никогда раньше не сердился на меня. Даже когда я медленно усваивал уроки. Даже когда я был неуклюжим и ронял вещи. Но теперь он посмотрел на меня и… Нет, пока не обнимай меня. Я хочу закончить.

В проходе за монастырской кухней есть узкий жёлоб, ведущий в подвал, где течёт ручей. Тут монахи стирают одежду. Я побежал туда и съехал вниз по жёлобу. Отец и госпожа Сурчиха хотели погнаться за мной, но они слишком большие и не пролезли.

Оказавшись в подвале, я побежал вдоль ручья, к отверстию, которое ведёт наружу. И потом я долго бежал, очень долго, пока не устал, и больше бежать уже не мог. Когда я проснулся, я был растерян и не знал, что делать. Я двигался не в том направлении. Мне следовало пойти в городок за помощью, но я побежал в пустыню. Нет, я не был храбрым. Я не пытался защитить горожан от моего отца. Я просто был в замешательстве.

Я оглядывался по сторонам, ища кого-нибудь, чтобы позвать на помощь. Я увидел двух человек и помахал им рукой. Я боялся, что они не знают безмолвную речь и я не смогу им объяснить, что произошло. Но, как оказалось, я зря беспокоился, потому что это были мой отец и госпожа Сурчиха. В тот раз они едва меня не поймали.

Как мне удалось сбежать? Я не знаю. Отец подошёл очень близко. Он двигался невероятно быстро. Я невольно издал звук ртом, и он… Этот звук причинил боль ему и госпоже Сурчихе. Я снова убежал. И бежал, и бежал. Что? Откуда мне знать, какой звук я издал. Ты забыла, что я не могу видеть ушами? Да, я знаю: правильное слово «слышать». Я просто забыл, ладно?

И хватит мне талдычить, что я должен вспомнить тот звук. Не важно, помню я его или нет. Мой отец мёртв. Госпожа Сурчиха мертва. Монахи мертвы. Я рассказал тебе свою историю. Сейчас я хочу поехать в городок, где ты найдёшь для меня хорошего человека. Который даст мне еду и постель. Я буду работать, так усердно, как только смогу, и никому не доставлю проблем. Ты расскажешь им мою историю, потому что я сам не хочу рассказывать её снова. Больше никогда. Я хочу забыть.