Меня зовут Ворн - Катэр Вэй Страница 7

Ответом была лишь легкая снисходительная улыбка мужчины. Нушик молча на краткий миг положил свою широкую ладонь на плечо подростка, хмыкнул, видимо каким-то своим мыслям и, убрав руку, пошел в небольшой шатер, который им с Лаки любезно выделили местные.

– А потому, – продолжил мальчик, поспешивший следом, не дожидаясь слов товарища, – что они грибы, Люцики, повсюду пихают. Карман мне рассказал, что это есть основа их жизни. Добавляют Люцики в лекарства, курят, гонят алкоголь, а отработку пускают на удобрение для посадок, еще фонари из них делают. «Светляк» называется. Видал, может? Он как палочка, и если там лапку повернуть, впустить воздух внутрь, то трубка начинает ярко светиться. Классная штука, удобная.

– Это да, видал такой, у Гоблы, – нагнувшись Нушик откинул полог, служащий дверью, и вошел в жилище. – Для посадок чего? У них что, поля где-то?

– Да хрен его знает, – ответил Калин и по-хозяйски залез в котелок своим обеденным ножом. Выудил оттуда кус мяса и уселся прямо на пол, рядом с потухшим очагом. – Нет, скорее всего, огороды, – пробубнил он с набитым ртом. – Теплицы точно есть, мне Нара говорила, но туда меня не водили. Еще скотина и птица в хозяйстве имеются. Своими глазами не видел, но девчонка рассказывала, – доев первый кус мяса, потянулся за вторым. – Не, все же у тебя стряпня куда как лучше Кармановой. Ты же не против? – вопросительно глянул он на Нушика, понимая, что слегка борзеет.

Мужчина возился с топливом, нарезая его тонкими пластинами для розжига.

– Ешь, ешь, – пробубнил он, не глядя на Калина. – Хуманову стряпню и я есть не в силах, хотя раньше думал, что всеяден. Хорошая это штука, – имея в виду топливо, сказал, продолжая свое занятие. – Интересно, как они его делают. В походе бы сгодилось, когда дров нема. Горит долго, расхода мало и по весу легкий. Поговорю с Карманом, может, продаст немного.

– Угу, хорошая штука, и мне приглянулась. А еще про светляков нужно спросить и еще про кое-чего. Есть у меня идейка одна…

Судя по прищуренному взгляду, мальчишка явно задумал некую хитрость, и это не ускользнуло от молчаливого, но внимательного Нушика.

– Скотина, говоришь? Неужели плаксуньи тут у них, под землей живут?

– Не знаю, – пожал Калин плечами, – может, и живут. Молоко-то есть.

Немного помолчав, погруженный в свои мысли, Нушик спросил:

– А давай-ка чаю выпьем? – и повесил котелок с водой над разгорающимся огнем.

– Не, – зевнул мальчишка и почесал поясницу. – За еду спасибо, но мне к Карману надо.

– Чего вы там мастерите?

– Извини, Нушик, но тайна не моя, разглашать не имею права. Старика спросить надо, может, в том нет ничего секретного, по крайней мере, для тебя, – Калин поднялся, вытирая ножик кусочком ткани. Сунул его на место – в чехол у левого бедра. – Спасибо, вкусное мясо. А со стариком я сегодня поговорю. Действительно, чего я один там мозг надрываю, пусть и тебя припашет. Одна голова хорошо, а четыре – это уже Горыныч-мутант, – усмехнулся Калин и, отсалютовав другу, пошел по своим делам.

Нушик покачал головой и, с грустью глядя в след мальчику, медленно опустился на стопку брикетов местного топлива, безвольно свесив руки, положенные на колени. В последнее время его все чаще и чаще обуревало дурное настроение. Тоска и щемящее чувство тревоги рвали, давили душу. Если бы он мог напиться так же, как Лаки, то с удовольствием бы сделал это, но его не брал ни хмель, ни дурман. То, что он не такой, как все, Нушик почувствовал еще в раннем детстве, когда, будучи в трехлетнем возрасте, мог поднять вес, равный собственному, а вскоре и того больше. Гораздо больше. Тогда он не понимал, почему за то, что он пытался помогать старшим: принести воды, поднять бревно при постройке дома или другую тяжелую вещь подать – отец крепко ругался и даже порол, без конца поговаривая: «Не высовывайся! Будь как все!» Будучи ребенком, он сильно обижался на родителя. А мать его жалела. Обнимала и плакала.

Лет в пять Нушик обнаружил, что может бегать быстрее других детей, поймать брошенный камень на лету. Ловкий, сильный, быстрый и вообще всегда и во всем был первый, за что тоже ему вечно влетало от отца, пока в один из вечеров родители не рассказали ему про проклятых людей и про кардиналов. Шестилетний мальчуган, естественно, и так уже знал про них – друзья рассказывали всякие небылицы да страшилки, но то, что он и есть проклятый, для ребенка стало великим шоком, а после и горем. Нушик замкнулся в себе, стал угрюм, молчалив, перестал играть с другими детьми, а все больше проводил времени с родителями, в частности, с отцом. Соседи шептались, шушукались, пускали различные домыслы-сплетни, что сильно сказалось и на матери. Другие женщины сторонились ее, не звали на посиделки, не приглашали на празднования. После рассказа Гоблы про детей глотов, отданных на усыновление глотам, уже живущим среди людей, либо наоборот, в подземелье, если младенцы рождались с явными отличиями от норм, в памяти Нушика всплыл давно позабытый случай. Однажды, когда ему было лет девять, мать сильно поправилась, буквально за осень, и совсем перестала показываться во двор, а отец врал всем соседям, что она уехала к родне, и ему приказал врать, если кто допытываться станет. Так и врал, а потом, среди ночи, проснулся от шума и увидел… как мать мучается от жутких болей, а отец хлопочет вокруг. В ту ночь Нушик стал свидетелем таинства рождения.

Мать вскрикнула, и запищал младенец.

– Покажи. Покажи мне его, – попросила она тогда надрывным от слабости голосом.

Отец отрицательно покачал головой, кутая ребенка в кусок ткани. Мать, прикрыв ладонью рот, издала протяжный стон, долгий, на одной ноте, полный душевной боли.

– Дай мне его, пожалуйста, – давясь слезами, еще раз попросила она мужа.

Потом они плакали вместе, а ближе к утру отец взял этого ребенка и ушел. Выйдя утром на крыльцо, Нушик обнаружил свой двор, весь заваленный снегом. Это был первый снег в эту зиму, но так обильно, как в тот год, в самом начале зимы, он никогда еще не выпадал.

Отца не было почти две недели. Мать за это время сильно исхудала и спустя несколько дней после памятной ночи якобы вернулась от родни. Нушик не подал виду, что стал нечаянным свидетелем рождения. Родители тогда не заметили его пробуждения и думали, что старшему сыну неизвестно о появлении брата. Первые годы он часто думал о случившемся, но потом мысли те прошли, улеглись и надолго позабылись, потому что на их смену пришли другие, более трагичные. Мор, прошедший по его родным землям, прибрал почти всех жителей деревни и его мать с отцом в том числе. Схоронив родителей, двенадцатилетний подросток подпалил свою хату и ушел прочь, куда глаза глядят. Так он скитался долгие месяцы, пока не попал в портовый город, где и пристроился грузчиком.

Лаки он видел, еще когда тот был вполне здоров и полон сил. Бравый моряк по несколько раз в год заходил на своем судне к ним в порт и хорошо платил Нушику за работу, никогда не обманывал молчаливого нелюдимого подростка. Многие в порту ошибочно думали, что мальчик немой, и часто обижали, не заплатив или отобрав заработанное, называли обидными словами, но он боялся дать отпор, хоть и был гораздо сильнее многих. «Не высовывайся! Будь как все, сынок, иначе они узнают, что ты проклятый!» – намертво засели слова отца в памяти ребенка. Отовсюду его прогоняли, и даже местные бездомные отказались взять «немого» мальчишку в свое общество, но только не Лаки. Этот человек всегда широко, искренне улыбался, завидев паренька, и призывно махал, приглашая на борт. Часто угощал невиданной едой, привезенной из других стран, дарил одежду, а однажды даже нож подарил, сказав, что только рабы ходят безоружны, а он, Нушик, не раб. И однажды он пропал. Нушик сильно тосковал. Он с замиранием сердца всматривался в морскую даль, завидев там приближающийся корабль. Надеялся, что это идет судно капитана Лаки, но так и не дождался. А когда, спустя несколько лет, увидел угрюмого калеку в заношенных вещах и узнал в нем когда-то веселого моряка, то даже растерялся от удивления. На то время Нушик уже превратился из затравленного подростка в самодостаточного мужчину.