Пастухи вечности - Виталий Сертаков Страница 65

За два года до того, как случилась беда, мама мне тихонько шепнула:

— У папы для тебя отдельный подарок.

Гости почти все разъехались, я сидел у себя наверху и перебирал подарки. Настоящая пирамида получилась. Так у нас принято, у Фэйри. То есть я не хочу сказать, что обычные люди не любят своих детей. Любят, конечно, но немножко не так. Я даже видел по телевизору, как какой-то профессор убеждал, что в древней Спарте слабеньких младенцев кидали со скалы в море, потому что грекам нужны были только здоровяки. И этот профессор, совсем не шутя, предложил зрителям присоединиться к дискуссии по данной теме. Мама тогда переключила канал и сказала, что люди совсем сошли с ума. А папа ответил, что они сошли с ума не сегодня, а намного раньше. Просто их так много, что они могут себе позволить убивать собственных детей. Им ведь никто не угрожает, Фэйри и других они давно истребили. А мама тогда рассердилась, что отец при мне ведет такие беседы.

Вот я и сидел, и оглядывал пирамиду подарков, как фараон перед своей будущей усыпальницей, Мне исполнилось девять лет — очень важный возраст, потому что меняются уши. Не сильно, но уже начинают болеть и щекотаться. В тот вечер я впервые застеснялся, когда меня поцеловали девчонки, Конечно, не серьезно, не так, как целуются взрослые, но мне почему-то стало неловко сидеть вплотную с Джиной за длинным столом. На праздники нас всегда сажали рядом на один стул, иначе не поместиться.

В числе прочего мне подарили железную дорогу, приставку к телевизору, хотя я в них и не играл, новые горные лыжи, непромокаемый комбинезон, два спиннинга, да все не перечислить… Приехали не только Дрю, Эвальды и Лотты, но даже совсем мне не знакомые. Семья из Франции и две семьи из Южной Америки. А еще трое — из России. Это было совсем удивительно, и тетя Берта даже расплакалась. Она единственная, кто помнил и переписывался с ними, потому что раньше из России нельзя было выезжать. То есть помнили все взрослые, потому что о каждой семье говорится в песнях, но внезапно оказалось, что это близкая родня. Даже ближе, чем Дрю.

И еще кое-что выяснилось.

Мама с папой шептались, но я подслушал. Мама сказала, что русская семья почти забыла язык Фэйри, но зато у них есть две невесты чистой крови, и для Бернара, то есть для меня, это может быть, лучшая партия, чем Джина. Но живут они страшно далеко: есть такое место, под названием Саяны, там четыре или пять семей. Русские не знали, остались ли еще Фэйри, потому что после их революции и войны все сильно перепуталось. В песнях рода говорилось о восьми семьях, переехавших когда-то в Россию, но никто из них не отзывался.

Ночевать остались только эти трое из Сибири и Эвальды. В полночь отец поднялся на чердак и кинул в меня курткой. Он даже не спросил, сплю я или нет.

— Собирайся, сынок. У нас вылазка.

— Куда мы идем, папа?

— Мой подарок, сынок.

— А можно?.. Можно позвать Джину?

Отец подумал, а потом улыбнулся и кивнул. На самом деле я догадывался, куда мы идем, и хотел похвастать перед девчонкой. Взрослые еще водили лазурный хоровод, когда мы выбрались через заднюю дверь и спустились на васильковый луг.

Я обожаю отца, но никогда ему этого не скажу, потому что я уже не малыш. Когда он берет меня на пешие обходы, я иду сзади, стараясь попадать след в след. Иногда он замирает и молча показывает пальцем в глубину леса. Я должен быть начеку, я должен угадать, что именно он увидел, и тоже успеть заметить. Это совсем не просто — прыгать по болотным кочкам и одновременно слушать лес. Иногда мне хочется разбежаться и обхватить папину спину, прижаться так сильно, чтобы слезы брызнули из глаз. Только я давно не малыш и глупостей таких себе не позволяю.

Тогда мы спустились в темноте вдоль второй просеки, а взрослые продолжали песню Долины, и все сделали вид, что не заметили, как мы уходим. Джина молчала, но по всему было ясно — она ужасно гордилась, что мужчины взяли ее ночью с собой. Потом мы обогнули большой болотистый луг и большой цветочный. Стало совсем темно, но я угадывал по запахам. Отец уселся на траву, и мы рядом.

— Здесь живет лисенок. Хочешь лисенка?

— Домой?!

— Он болеет. Ему тяжело искать пищу. Может погибнуть, — отец говорил на языке горных Фэйри.

— Он… он совсем дикий?

Отец посмотрел на меня в темноте.

— Я понял, папа.

Я незаметно вытер мокрые ладони о брюки. Вот так подарочек! Я был уверен, что речь пойдет о дрозде или, на худой конец, мелком пернатом хищнике…

— Пора, сынок, тебе девять.

— Но ты говорил, что… — Я покосился на Джину, но она нас не слушала. Из вежливости отодвинулась и глядела на звезды.

— Нет, сынок! — Отец запустил руку в мою гриву и потрогал за ухо. — Уже пора!

Джина заметила этот жест и сжалась в комочек. Даже спиной я чувствовал, как она напряглась. Девчонка тоже поняла, что мне предстоит, а я на секундочку пожалел, что взял ее с собой. Если я вдруг не справлюсь, не смогу ей в глаза смотреть! Куда уж там жениться…

Сначала я просто сидел и смотрел в темноту, в кусты, а отец меня не торопил. Звезды раскачивались на черной простыне, а луна распахнула рот в беззвучном крике.

— Закрой глаза, — прошептал папа. — Закрой глаза и зови его.

С этими словами он сел у меня за спиной, достал веревочку и закрепил мне волосы на макушке. Я не слышал его движений, я слышал тысячи маленьких дрожащих крыльев, пролетающих надо мной. И я чуял запах холодной стали. Отец достал нож.

Я пробовал раз за разом, но лисенок, наверное, чувствовал мою неуверенность и не откликался. Джина помочь даже не пыталась, сидела совсем тихонько, но сердце ее стучало быстрее моего. Музыку я давно выучил, но это совсем не музыка для птиц. Дрозда и ребенок приручить может, это ерунда! Наконец, отец сжалился надо мной и начал помаленьку помогать. Как только он вступил, я сразу догадался, где закралась ошибка. Первые четыре ноты я держал почти чисто, а на пятой съезжал почти на полтона. Отец помогал в четверть силы, словно подсаживал меня сзади на турник. Я поймал ошибку, выровнялся, но вступил слишком сильно, не оставил сил на раскачку… И мы пошли по второму кругу.

Не знаю, сколько прошло времени, — распахнутый рот луны скатился к мохнатым верхушкам елей, и миллионы травинок собрали миллионы прозрачных капелек из ползущего тумана. Я почти приручил его. Лисенок выбрался из норы и стоял совсем рядом. Я уже слышал, как бьется его маленькое сердечко и подрагивает кончик хвоста. Я повторял музыку раз за разом, мы оба замерли, но дальше дело не двигалось, потому что мне не хватало главного.