Здесь и сейчас - Энн Брашерс Страница 6

— Эй, мартышка. Что с тобой?

Я не смотрю на него. Пытаюсь приделать к очкам отскочившую дужку. А у самой щеки так и пылают. Страшно поднять на него глаза, он сразу все увидит.

Он толкает мою ногу под партой. Я делаю вид, будто внимательно читаю, что́ написано в тетради.

Мистер Фазанелли отворачивается от доски, где только что писал формулы какого-то длинного уравнения.

Украдкой бросаю взгляд на руку Итана, на его колено. В лицо смотреть боюсь. Проклятые мысли сами лезут в голову. Нельзя позволять себе так думать о нем.

Он листает тетрадку, что-то ищет. Мистер Фазанелли снова поворачивается к доске, и Итан пододвигает тетрадку мне.

На странице незаконченная игра в «виселицу», мы начали играть еще на прошлой неделе. Голова и туловище уже висят.

Не поднимая головы, пишу букву «и» и двигаю тетрадь обратно. Итан пририсовывает к голове второй подбородок.

Пишу букву «к».

— Ты что, Прен, хочешь весь алфавит перечислить по порядку? — шепчет он. И пририсовывает к туловищу соски.

Наконец ему удается поймать мой взгляд. Я слишком долго не отвожу взгляда и вижу в его глазах все вопросы, которых старательно избегала: «Что с тобой сегодня? Что-нибудь случилось? Почему ты на меня не смотришь?»

Я быстро хватаю тетрадку и пишу: «В этом слове вообще есть буквы?»

— А ты попробуй следующую…

Я вскидываю голову. Мистер Фазанелли стоит рядом и смотрит на меня. Потом переводит взгляд на толстого повешенного. Потом снова на меня.

Гляжу на уравнение. Встаю и тащусь к доске.

Чувствую на спине взгляд Итана. А также взгляд сидящего сзади Джеффри. К счастью, звонит звонок, избавляя меня от длительной пытки уравнением.

Итан как ни в чем не бывало встает, еще и улыбается, и мы выходим из класса.

Он показывает мне раскрытую тетрадку. Пока я страдала у доски, уши повешенного обросли волосами.

— Червоточина.

Я недоуменно гляжу на него.

— Слово такое, понимаешь? — Итан тычет в тетрадку пальцем. — С буквами.

— А-а… Ну да.

— Начинать нужно всегда с гласных, дружок.

— Спасибо за подсказку.

Мы выходим на лестницу, колодцем спускающуюся вниз. Джеффри тоже тут как тут.

— Можно я поговорю с Пренной, всего минутку, — говорит он, догоняя нас, пока мы не растворились в хаосе кафетерия.

Итан бросает быстрый взгляд на меня:

— Об этом нужно спросить у Пренны, как ты считаешь?

— Наедине, без свидетелей. — Джеффри ведет меня к окну. — Ты должна вести себя осторожней, — предупреждает он.

Я гляжу на Итана: его уже окружила компания друзей по футбольной команде. Когда он не смотрит на меня, мне становится очень одиноко. Меня саму это удивляет. Когда я чувствую это одиночество.

— Ты меня слышишь?

— Слышу. А что, я стараюсь.

— Я говорю про Итана.

Я провожаю его до дверей, выходящих на аллею. Вдоль дорожки растут вишни, сейчас ветки их сплошь покрыты цветами, лепестки опадают, словно идет розовый дождь.

— Мы с ним просто дружим.

Ловлю себя на мысли, что не хочется произносить имя Итана вслух.

— А он это понимает?

— Да, думаю, понимает, что мы просто друзья.

С Джеффри легко прикидываться дурочкой, потому что он никогда не смотрит мне в глаза. Он снимает очки и протирает стекла краем рубашки.

— И он понимает, что тут нет ничего больше?

— Мы не говорим на эту тему. И я не стану говорить с ним об этом.

— Ну, раз так, я тебе верю. Просто хочу сказать, а вдруг он смотрит на все иначе.

— Ничего, я умею держать себя в руках. — Я прибавляю шагу. — Нам ведь разрешают заводить друзей, ты же сам знаешь. Даже полагается заводить друзей. Мы должны слиться с остальными, быть как все.

— Но нам не положено заводить друзей, которые смотрят на нас такими глазами.

Я останавливаюсь. Гляжу на лепестки, лежащие на тротуаре под ногами, плавающие в лужах после вчерашнего дождя. Сжимаю свои книжки так крепко, что ладони становятся влажными.

Вижу, что Джеффри явно не в своей тарелке. Сам не знает, о чем говорит.

— Прен, пойми, я просто не хочу, чтобы ты…

— Понимаю.

— Я не хочу, чтобы тебя…

— Понимаю.

Он оглядывается по сторонам, убеждается, что поблизости никого нет.

— Понимаешь, если эти люди, хоть кто-нибудь из них, узнают про нас правду… какими бы миленькими, какими бы надежными они ни казались… они тебя уничтожат… всех нас уничтожат.

Сколько раз я уже это слышала?

— Понимаю, — сурово отвечаю я.

— Будешь вести себя осторожней?

— Я так и делаю.

* * *

Вечером, когда еще совсем не поздно, слышу, как хлопает входная дверь. Вернулась мама, наверное, принесла поесть.

Заканчиваю задание по физике и спускаюсь вниз.

В сумке на кухонном столе курица, печенье, салат из капусты с майонезом. Достаю две тарелки и вилки с ножами.

— Ешь, что хочешь, сама! — кричит мама из коридора, где перебирает почту. — Мне нужно кое-что закончить, подтвердить завтрашние вызовы. Поем позже.

Оставляю на столе пустые тарелки. Есть, конечно, хочется, но лучше я подожду.

Большинство девчонок моего возраста не любят обедать с родителями, а вот я наоборот. Я всегда стараюсь устроить все так, чтобы было хоть немного похоже на семейный обед. А когда мама увиливает по разным причинам, мне хочется этого еще больше. Думаю, человек так уж устроен: любит бунтовать по любому поводу.

Вот папа всегда придавал огромное значение накрытому столу. Он говорил, что семейный обед — это становой хребет цивилизации, и в прежней жизни мы каждый вечер садились за стол вместе, сначала впятером, потом вчетвером, потом втроем, а тем временем мир кругом летел в тартарары. Так что становой хребет — это, конечно, да, но держал он уже что-то не очень.