Другой город - Михал Айваз Страница 6

Говоря, он на локтях подъезжал по столешнице все ближе и ближе ко мне, он уже почти лежал на ней. Я попросил его рассказать, где он познакомился с загадочным алфавитом. Напряжение несколько отпустило его, и он слегка отодвинулся.

– Эта жуткая история началась в шестидесятые годы. Тогда я преподавал на юридическом факультете; еще во время учебы я опубликовал много научных статей, так что все прочили мне блестящую карьеру. У меня были славная жена и двое детишек. Я никогда не заводил романов со студентками, но где-то в середине шестидесятых на первом курсе появилась девушка, кроткое лицо которой притягивало меня необъяснимым и болезненным образом. Мне казалось, что ее жесты были рождены в неком неизвестном таинственном мире и так до сих пор и не покинули его.

– Что же это был за мир? – спросил я, потому что меня интересовали миры, вырастающие из жестов.

– Это были огромные пустые залы, отделанные мрамором. Нас в женщинах всегда привлекают пространства, которые впитались в их тела, пейзажи, которыми они пропитались и которые при встрече источают их движения. Ах, если бы я знал тогда, в какое темное царство заманивают меня легкие движения любимых рук! Мне казалось, что и ей со мною хорошо. Однажды мы встретились в Старом городе, я пригласил ее выпить бокал вина, потом проводил домой, мы поднялись по неосвещенной лестнице в ее квартиру. Она жила на улице Неруды, в одном из тех домов, которые вырастают из крутого склона и поражают визитеров тем, что можно, взойдя по узкой лесенке на последний этаж, шагнуть в заднюю дверь и вновь оказаться на ровной земле. Я стал регулярно бывать у нее. Меня удивляло, что эта девушка живет одна в большой многокомнатной квартире, но она никогда не рассказывала о себе; мы вообще мало говорили, мы просто лежали в темноте и слушали голоса, доносившиеся с улицы, и разглядывали скульптуры на фронтоне дворца напротив, что были видны через окно. Прикосновения моей любимой вновь и вновь заставляли думать о неведомой стране, о ее травах и листве, о лапках тамошних зверушек…

Он запнулся и снова беспокойно огляделся по сторонам, но в кафе было лишь несколько пенсионеров и студентов, и никто не обращал на нас внимания; и все же он придвинулся еще ближе ко мне и понизил голос:

– В прихожей я всякий раз миновал запертую дверь, выкрашенную белой краской; на ее притолоке кто-то вырезал несколько странных букв. Дверь была на той стороне квартиры, что смотрела на холм… Отчего-то меня неодолимо тянуло к ней, но моя подруга сказала, что за белой дверью всего лишь кладовка со всяким хламом. Когда однажды она ненадолго выскочила за покупками, я не выдержал: я снял с крючка на стене связку ключей и попытался подобрать подходящий к белой двери. Несколько попыток – и замок подался…

Тут мы оба увидели, как к нам семенит метрдотель в тесной жилетке: одной рукой он уже издали махал моему собеседнику, а другую подносил к уху, изображая, что того просят к телефону.

– Никто не знает, что я здесь, – тревожно произнес мой визави, однако же поднялся и направился к раздевалке.

Я с нетерпением ждал его возвращения и окончания рассказа. От нечего делать я смотрел в окно: ветра не было и на землю медленно опускались крупные хлопья мокрого снега. Я увидел, как из-за поворота Летенской улицы вынырнул зеленый трамвай с высокой снежной шапкой на крыше. Он тихо подъехал к остановке перед окнами кафе и замер. Выглядел он так же, как и все пражские трамваи, но только его явно вытесали из цельной глыбы зеленого мрамора; окна в вагоне были из темного непрозрачного стекла. Передние двери трамвая отворились, из них выскочили двое мужчин с длинными курчавыми бородами, в тяжелых серых пальто по щиколотку. В руках у них были больничные носилки; незнакомцы бежали, выпятив грудь, слаженно делая длинные, какие-то балетные прыжки. Они скрылись было в дверях кафе, но почти сразу же снова появились на улице, так и не сбившись со своей размеренной рыси; на носилках теперь покоилось безжизненное тело. Мне не нужно было присматриваться внимательнее, чтобы понять, чье оно. Стоит только однажды из любопытства заглянуть за запретную дверь, подумал я, и то, что выберется оттуда, так и будет ползать за тобой по всем кафе, укладывать тебя на носилки и бегать с тобой по заснеженной площади – с шестидесятых годов до нынешнего дня. Носильщики вбежали в трамвай, и двери тут же закрылись. Трамвай тронулся с места и мгновенно исчез.

Я выбежал на улицу, вскочил в одно из тех такси, что поджидали пассажиров на стоянке возле кафе, и попросил сонного, равнодушного водителя следовать за зеленым трамваем. Снегопад усилился, огромные хлопья густого снега липли к лобовому стеклу машины, в полукруглых просветах, которые неустанно расчищались быстро шаркавшими «дворниками», виднелась задняя часть загадочного трамвая, которая то приближалась, то отдалялась. Сначала трамвай ехал по обычным маршрутам, но, когда мы очутились в пригороде, он внезапно свернул в крутые безлюдные улочки, где трамваи никогда не ходили; он медленно двигался вдоль длинных заводских стен, вдоль фасадов усталых домов, украшенных облупленными лепными изображениями мечтательных женских лиц. На балкончиках высились темные ворохи старого барахла, прикрытые полиэтиленом. Я вспомнил, что иногда во время моих долгих прогулок по окраинам замечал какие-то рельсы, бессмысленно проложенные в асфальте отдаленных улиц, но никогда не задумывался о них, мне казалось, что это заброшенные товарные пути, которые забыли снять.

Наконец трамвай оказался в квартале, застроенном особняками, на самой вершине холма; он ехал мимо обшарпанных домов, стоявших в глубине заснеженных садов, где торчали водяные колонки, обернутые тряпьем и перевязанные шпагатом, и ржавели баки с замерзшей водой. Снег уже не шел, тучи на западе рассеялись, по стенам и стволам деревьев разлился слабый свет вечернего солнца. Дома и сады внезапно закончились, вдоль последних заборов вилась дорога, а за ней начиналась снежная равнина, тянущаяся до черного леса, за который как раз опускалось алое солнце: его лучи окрасили нетронутый снег равнины в розовый цвет. В самом конце улицы, ведущей к полю, стоял ветхий двухэтажный дом, на стене над дверью висела выгоревшая полустертая вывеска «Ресторан», слепая боковая стена дома выходила на заснеженную равнину. Трамвай миновал дом с вывеской и выехал прямо на белую целину, снег брызнул во все стороны, точно лодку спустили на воду, и снежный гейзер осветился изнутри красным. Трамвай медленно удалялся к лесу и оставлял за собой глубокую борозду, оттененную черным, словно кто-то размашисто черкнул тушью по розовой бумаге. Я сунул таксисту деньги и выскочил из машины. Я пытался бежать за трамваем, однако снег был мне по колено, так что надежда догнать его угасла. Тогда я остановился и стал смотреть, как трамвай заворачивает за темный лес… и вот уже не видно ничего, кроме розового снега и недвижных деревьев, которые тянут ко мне через равнину свои зубчатые тени; я повернулся и пошел обратно по заснеженному полю к городу, к домам с ослепительно сиявшими в последних солнечных лучах окнами, на дороге показался автобус, едущий из деревни за горизонтом, в садах раздавался собачий лай.