Длинные версты - Владислав Конюшевский Страница 6

Берг несколько удивил. До этого он сидел и имел такой вид, будто напряженно обдумывает детали поведения при встрече с представителями немецкой администрации. Во всяком случае, лично меня напрягал именно этот момент, поэтому и считал, что будущий напарник озабочен тем же самым. Но как оказалось, барона волновало несколько другое. Когда мы с ним остановились, он даже рот мне открыть не дал, сразу наехав. Волнуясь и нервно дергая подбородком (прямо как контрразведчик Овечкин в «Неуловимых»), поручик заявил:

– Гос… товарищ Чур, я после вашего инструктажа подумал и пришел к выводу, что вы мне не доверяете. Только вот никак не могу определиться – это недоверие как к бывшему офицеру Российской армии или как к немцу по крови?

Несколько опешив, я почесал затылок и с теми же интонациями, с какими обращался к Грине, когда тот косячил, протянул:

– Евгений Генрихович… – После чего перейдя на нормальный тон продолжил: – Как же я могу вам доверять, если я вас практически совсем не знаю? Но это недоверие вовсе не того рода, о котором вы тут нафантазировали. И как офицер по духу и как немец по крови вы себя уже проявили за три года войны. Хорошо проявили – награды просто так не дают. Так что я вовсе не опасаюсь, что ты бросишься на шею первому же немецкому солдату с криком: «Камрад, спаси меня от красных варваров!»

Берг, хмуро ухмыльнувшись, решил уточнить:

– Тогда почему вы собираетесь постоянно сопровождать меня при демонстрации документов? Если не опасаетесь того, что я решусь на предательство?

Я пожал плечами:

– Именно потому, что не знаю, как ты будешь вести себя в критической ситуации. Вдруг произойдет что-то, от чего ты растеряешься, или еще как накосячишь? Это ведь не минутный прием доклада у фельдфебеля из перегонной команды. Тут куча нюансов в поведении может быть, о которых ты просто не догадываешься. И у немцев эти несоответствия вызовут подозрения. Тогда надо будет наглухо валить всех окружающих, ломать телеграфный аппарат и прорываться обратно на броню. В одиночку этого может не получиться. Вот поэтому и иду с тобой. И как человек, немного знающий язык, и как боец. Так что, барон, не множь сущностей сверх необходимого…

Евгений пару секунд переваривал сказанное. И было видно, что человека отпускает. Во всяком случае, из взгляда ушло унылое недоумение, а сам поручик уже гораздо более бодрым тоном спросил:

– А у вас что – большой опыт поведения в этих самых ситуациях? Просто вы настолько уверенно говорите, будто каждый день, стоя с противником лицом к лицу, выдаете себя за другого…

Ухмыльнувшись, я ответил:

– Евгений, вот ты наверняка уже пообщался с Михайловским. Дорога до Дьяково была длинная, и я уверен, что взводный поделился с тобой не только личными и семейными новостями. Меня вы тоже в беседе зацепили. Значит, ты должен быть в курсе о потере памяти. Ну а теперь включи мозги и подумай – перед тобой опытный подпольщик. Как считаешь – общаясь с жандармами, полицией и прочими представителями репрессивного аппарата, как я себя чувствовал? Да, я этого не помню, но инстинкты… – я поднял палец, – инстинкты и навыки остались. Наверное, поэтому голову сильными опасениями не забиваю. Так что – выше нос, боец! Прорвемся! Наглость, она города берет!

Берг фыркнул:

– Кажется, в первоисточнике говорилось про смелость?

– А что есть смелость без здоровой доли наглости? Так – просто готовность к самопожертвованию. Но вот вместе с наглостью…

Поручик задумчиво почесал щеку и, как-то отойдя от темы, неуверенно сказал:

– Знаете, Чур, честно говоря, вы как-то совершенно не походите на революционера. Ни манерой поведения, ни словами, ни поступками…

Я удивился:

– А ты что, их так много видел, чтобы сравнивать?

Собеседник посуровел:

– Достаточно, чтобы понять, что тот же Тучнов был бы ими повешен. Что они вряд ли будут знать такие слова, как «критическая ситуация». И попавшихся в руки «офицериков» они бы сразу пустили в расход, а не приняли в свой отряд. Да и вообще…

Отмахнувшись, я лишь хмыкнул:

– Это ты, небось, местечковых революционеров наблюдал. Там же совсем разные люди встречаются. И пролетарии от сохи, которых все достало и у которых свое представление о справедливости. И авантюристы, чувствующие себя сейчас как рыба в воде. Да и просто дорвавшиеся до власти бывшие мелкие служащие, умеющие красиво говорить. Вот последние самые страшные, потому что идей у них море, а удержу они не ведают. Себя при этом считают пупом земли, поэтому любое слово поперек затыкают пулей.

Тут я вовсе не врал. Наибольшие зверства творили как раз не «лапотники» или заводчане, а вот такие серые мышки, в прошлой жизни ничем особо не выдающиеся. Работающие клерками или приказчиками за небольшую копеечку и живущие в основном на деньги родителей. Им совершенно не нравилась окружающая действительность, но, честно говоря, вовсе не из-за угнетенного народа. Плевать они на него хотели. Мышек сильно задевало, что им, столь ярким и самобытным, для того, чтобы хоть чего-то добиться, приходилось пахать на обрыдлой работе. А ведь они видели тех, кому все жизненные блага доставались без всяких усилий. Разные там купцы, спесивая аристократия и даже владелец лавки или начальник конторского стола, в которой вынуждена была прозябать «яркая» личность. Виноват во всем, разумеется, был прогнивший царский режим. Поэтому в частых тесных междусобойчиках они все являлись ярыми карбонариями, а наиболее смелые имели даже приводы в полицию (откуда после больших хлопот их извлекали родственники).