Период распада. Апофеоз войны - Тим Волков Страница 6

Два года после Судного дня

В груди зудела тоненькая надоедливая боль, убивающая своей постоянностью, словно внутри у него поселился червяк, грызущий плоть, все никак не насытясь. Иногда боль растекалась до самого живота пышущим огнем, и тогда становилось совсем невмоготу. Хоть волком вой.

В какой-то момент старик вдруг подумал о том, что было бы хорошо, если бы он умер, прямо сейчас – и никаких больше мучений. Эта мысль не принесла с собой ни страха, ни грусти, а даже показалась привлекательной. Ему действительно хотелось просто упасть в снег и уснуть вечным сном. Как тогда, когда ходил за таблетками к лесу и заблудился. Ведь тогда тоже чуть не умер, и только в последний момент заставил себя вырваться из ледяного плена зимы.

– Хорошо бы иметь оружие и хотя бы один патрон, – произнес Каша без всякой интонации. И сам удивился своему жуткому сиплому голосу, так теперь похожему на воронье карканье.

Патрон нужен был для известного дела. Пуля в висок решает все проблемы. А проблем было действительно с лихвой. Старик зарычал, пытаясь отогнать вновь подползающие ядовитые мысли: «Да, виноват, да, убежал. Что с того? Какая кому разница?»

– Нет, нет, нет, – запричитал, словно в молитве, Каша. – Не думать об этом. Не думать.

С тех пор, как сломалась машина, на которой он ехал в мертвый город, прошли сутки. И все это время Каша не переставая шел, лишь изредка останавливаясь, чтоб зачерпнуть ладонью горсть снега хоть как-то утолить жажду. Надежда на то, что он когда-нибудь все же доберется до мертвого города, быстро таяла, как снежное крошево в теплой ладони. Старик с горечью понимал, что ребят, оставшихся в плену у охотников, уже не спасти. Потому что не сможет он дойти до мертвого города.

Неуклюжей походкой, прихрамывая и спотыкаясь, старик взобрался вверх по отлогому склону, даже толком не зная, зачем это делает. Просто шел, потому что не мог ни стоять, ни лежать – в таком положении мысли начинали особенно больно клевать разум. Спасало только движение.

Смертельная усталость опутывала ноги и с каждым шагом пыталась опрокинуть старика в снег. Каша осознавал, что слишком слаб, чтобы продолжать идти, но ничего с собой поделать не мог. Желание убежать было превыше всего. Скрыться от своего позора, от себя.

Он хмыкнул. Жизненный опыт подсказывал – от себя не убежишь. Да только что толку? И топал дальше.

Настроение начало набегающими волнами изменяться: то вдруг ему становилось весело, и он в полный голос смеялся от мысли о том, что умрет прямо на дороге, а тело его покроется льдом и будет он лежать как путевой камень; то вдруг накатывало такое беспросветное горе, что хотелось выть; то застилало серым плотным безразличием разум, и все вокруг казалось таким же серым.

Каша выругался. Вспомнил все грязные словечки, которые узнал когда-то от соседа-хулигана Борьки Рябого, а тот умел материться. Каша на его фоне был лишь жалким подобием. Но и этого хватило, чтобы совладать с разумом, привести себя в чувство. Даже боль, противно ноющая в коленях, на время отступила.

Во рту было горько. Язык распух и был сухой как пергамент. Старик попытался снова зачерпнуть ладонью снега, но потерял точку опоры и упал. Больно ударившись о ледяную корку, Каша вскрикнул. Сердце, заходившееся в бешеном ритме, вдруг начало в перебоях подпрыгивать вверх и вниз, будто желая вырваться наружу.

Стало тяжело дышать.

Старик захрипел, трясущимися руками сорвал с шеи шарф, черпанул снега и бросил на разгоряченное горло. Холодные струйки воды побежали к животу и вниз, под спину. Немного полегчало. Сердце отпустило.

Со свистом выпуская воздух из ноздрей, Каша попытался встать. Это удалось сделать только на третий раз, и то с большим трудом. Суставы словно заржавели, и, чтобы согнуть и разогнуть их, приходилось применять огромное усилие воли.

Когда старик наконец поднялся на ноги, ему понадобилась еще целая минута, чтобы выпрямиться и встать прямо. В спине при этом больно хрустнуло.

Он огляделся, пытаясь понять, где очутился.

Низкие, покрытые снегом холмы замыкали горизонт однообразной волнистой линией. Ни деревьев, ни кустов, ни травы – ничего, кроме беспредельной и страшной пустыни.

«Сколько до ближайшего поселения? Мне точно не дойти, – обреченно улыбнулся Каша. Возвращаться в жуткий город не хотелось, а идти вперед уже не было смысла. – Сил хватит в лучшем случае еще на километров десять-пятнадцать. А что потом? Там, дальше, кроме этой мертвой белизны, ничего нет».

– Есть, – возразил сам себе старик. – Там смерть. Повсюду смерть.

И, совершенно обессилев, вновь упал в снег.

«Если все равно суждено здесь умереть, так чего тянуть?» – вдруг понял он, и впервые за все это время страх полностью покинул его. Осталось только – смирение.

«Давно пора, и так слишком все затянулось».

Каша перевернулся на спину и, в ожидании собственной смерти, стал смотреть на серое, затянутое тучами небо, попутно размышляя о том, – есть ли на самом деле рай и ад? Усталый мозг ничего дельного из аргументов не вспоминал, а лишь назойливо крутил мелодию давно забытой песни. А небо, молчаливое, равнодушное, слепо смотрело в ответ и медленно поглощало его разум.

Старик закрыл глаза, полежал так немного и вновь их открыл, но ничего нового не произошло – небо было все таким же безучастным.

«Смерть – это всего лишь сон, великое успокоение, к которому летит душа, вне зависимости от того, хотим мы этого или нет, – подумал старик, насвистывая засевший в голове навязчивый мотивчик. Свинцовая усталость в теле придала мыслям философский оттенок. – Значит, увидимся скоро, Мира. Не хотелось бы, конечно, стыдливо прятать глаза, когда увижу тебя, потому что ты обязательно спросишь за Вику и за Глеба. Спросишь, как я посмел оставить их в самом гнезде врагов, чтобы охотники проводили над ними опыты, а сам трусливо бежал. Но что я мог поделать? Наверное, как-то и смог бы выкрутиться, но это теперь так думается, а тогда никаких мыслей не было, одни инстинкты».

Дойдя до припева, старик вдруг замолчал. Он услышал какой-то звук, монотонный, низкий, доносящийся откуда-то издалека.

«Рокот мотора», – с ужасом понял старик.