Ночная охота - Юрий Козлов Страница 59

— Сделай, чтобы он сам ходил, — попросил Ланкастер.

— Попытаюсь, — брезгливо помог подняться Антону врач, стараясь не дышать с ним одним воздухом. — Сумеешь помыться?

Антон пожал плечами. Помыться сумеет и труп.

На крыльце остановились. Врач все-таки разрезал на Антоне рубашку, но она присохла к телу, и получилось, что врач не столько ее разрезал, сколько открыл дорогу сквозь рубашку прохладному вечернему воздуху.

— В такой рубашке в дом нельзя, — сказал врач.

Антон попробовал — ни одна половина не поддалась. Стиснув зубы, он рванул сначала одну, потом другую. Боль была пронзительной и, казалось, превосходила меру терпения. Антон давно знал, что кожа — вместилище боли. На тело в свете фонаря у крыльца было страшно смотреть. Сорванные присохшие места кровоточили. Антон напоминал труп, полежавший в земле, но по какой-то причине выбравшийся в сумерках из могилы.

— Штаны тоже, — заметил врач, — тебе дадут другую одежду.

Антону не хотелось расставаться с отвердевшими, промасленными, хорошо послужившими ему штанами. Они были его второй кожей, которая в отличие от первой не являлась вместилищем боли. Однажды притворившийся мертвым зверь, когда Антон вытаскивал его из проволочной петли-душилки, со всей предсмертной тоской вцепился в штаны, но не сумел прокусить.

Антон расстегнул штаны. Они и не подумали спадать. Он опустился на ступени, вытянул ноги. Врач брезгливо потянул за раструбы. Казалось, он тащит не штаны, а керамические трубы, какие использовались для слива в реки ядовитых отходов. Железные — после недолгого сопротивлений — растворялись и утекали вместе с этими самыми отходами. Даже оставшись пустыми, штаны продолжали держать форму, как будто в них лежал невидимый человек.

Голый, как в час появления на свет, в кровь избитый, с переломанными ребрами и пальцами, перешагнул Антон порог дома капитана Ланкастера.

Ноги тотчас утонули в мягком. На полу шевелились… водоросли! Антон замер с поднятой ногой. Точно такие же — лилово-синие — водоросли шевелились в реке, где он ловил ротанов. От них потом на руках появлялись нарывы.

— Это называется ковер, — с отвращением посмотрел на Антона врач. — Его стелят на пол, по нему можно ходить.

Антон знал дощатые, оставляющие в пятках занозы полы. Знал каменные и земляные — зимой они были холодны как лед. Про ковры — мягкие, красивые, безопасные для ног — он слышал, но до сих пор по ним не ходил.

По обе стороны коврового пространства открывались комнаты — темные и залитые светом, — вверх вела лакированная деревянная лестница. Но им не надо было наверх. Один раз Антон отразился в зеркале. Верхняя часть тела представляла собой багровый сочащийся кровоподтек. На нижнюю лучше было не смотреть. Антону не иначе как приснилось, что в его жизни были Кан, Зола, другие девчонки.

Они свернули в коридор. У одной из дверей врач остановился, щелкнул выключателем. Комната оказалась ослепительно белой с узорчатым каменным полом. В пол были вделаны дырчатые пластинки. Антон догадался, что это маленькая баня. Он знал огромную городскую баню с черными скользкими скамейками. Как только место на скамейке освобождалось, на нем тут же расплющивалась-растекалась чья-нибудь задница. Из серой шершавой бетонной стены, как жерла пушек, торчали трубы. Из них хлестала горячая — мутная с осадком — вода. Казалось, бане не было предела. Антон, помнится, вставал на скамейку, смотрел поверх, зачарованный медленным, подчиненным некоему внутреннему ритму круговращению белых, желтых, коричневых, красных, черных мужских и женских тел между тремя точками притяжения — трубами с горячей водой, помывочными скамейками, входами-выходами из бани.

Тут вместо труб были разнообразные никелированные краны, разноцветные кнопки.

— Красные — горячая вода, синие — холодная, зеленые — гидромассаж. Мыло, губка в шкафу, полотенце на полке — объяснил врач и ушел, оставив Антона одного в белой блестящей комнате.

До сих пор горячая вода — если до нее удавалось дорваться — была всего лишь средством очиститься от грязи. Это приходилось делать быстро, сзади торопили, воды всегда не хватало. Сейчас Антон оказался наедине с горячей водой. Никто не торопил, не стоял над душой.

Он отворачивал все новые и новые краны, регулируя кнопками напор и температуру исполняющей все его желания воды. Со стен, с потолка, даже с пола ударяли чистые, свежие, без малейших запахов и примесей струи. В прежней жизни Антона вода была капризна и непокорна. Антон имел дело с медно-зелеными, скупо сочащимися нитяными струйками школьными кранами; с широкогорлыми, не поддающимися регулировке, промышленными водоводами. Из первых было не напиться. Под вторыми — не помыться: толстый водяной жгут валил с ног. Здесь, в белой блестящей комнате, струи — одиночные и разделенные на тонкие пряди, как волосы у некоторых негритянок, — были мягкими, почти не причиняли боли избитому, измученному телу, сломанным пальцам и ребрам. Вскоре комнату заволокло чистым белым паром. Антон забылся, потерялся в мире теплой воды. Он чувствовал, как к нему возвращаются силы, которые, казалось, ушли навсегда.

Антон опустился на пол, словно на твердую кровать под теплой шумящей водяной простыней. Физическое его состояние улучшилось, моральное едва ли. Он по-прежнему был в мире один. Конца одиночеству не предвиделось. Между двумя половинами мира, как между двумя половинами разрезанной на больном теле рубашки, пролегала материальная пропасть — пропасть боли, — но люди по обе стороны пропасти были одинаковыми. Одни зверели, потому что им было нечего терять. Другие — потому что было. Чтобы установить это, не стоило, многократно рискуя жизнью, прыгать через пропасть.

Он, наверное, заснул, потому что контуры и цвет падающей воды вдруг изменились. Только что струи были прямыми, прозрачными, как стрелы в белом паровом оперении. Сделались же косыми, поглощающими свет.

Антон открыл глаза. Над ним стояла Зола. Капли почему-то не скатывались с ее пепельной кожи. Зола как бы была в водяной капельной чешуе, если бы не была абсолютно обнаженной. Чем дольше Антон смотрел на нее, стоящую над ним, тем очевиднее убеждался, что в нем еще осталось немного жизни.

Зола приложила палец к губам:

— У нас мало времени. Я обещала — я пришла. Даже скорее, чем ты ждал.

Антон подумал, что не так уж, чтобы очень ждал. Если честно, совсем не ждал.

— Да, но… — поднял вверх руку с распухшими сломанными пальцами. Недоговорил. «Да» пересиливало «но».

— Остальное-то у тебя не сломано… — скользнул по нему бесстыжий взгляд Золы.

Антон охнул, прижал ее к сломанным ребрам. Когда-то Кан спросила его, что такое любовь. Он не сумел ответить. Сейчас бы ответил: это когда, простившись с жизнью, воскресаешь в бане — в пару, среди льющейся отовсюду горячей воды, — воскресаешь вопреки всему посреди одиночества и смерти. Вероятно, Кан подобный ответ бы расстроил. С ней у Антона никогда так не получалось.

Время растворилось в воде.