Наледь - Алла Дымовская Страница 56

Яромир выходил из особняка городского муниципалитета измочаленный, как старая галоша в зубах ротвейлера, и бескровно-выжатый, как несчастная жертва трансильванского вампира в безводной прерии. Он дал бой и выиграл. Но чего он стоил, этот бой. Численный перевес в один-единственный голос, зато Хануман теперь спасен. И голос этот подал, кто бы вы думали? Ни за какие коврижки угадать нельзя. Костик Корчмарь, вот кто! Нюшка и та, стервоза и ревнивая дура, подняла руку «против». А уж как разорялся с трибуны Гаврилюк! Инженер прежде не числил в достоинствах немногословного кладбищенского директора воистину цицероновского красноречия, но, как выяснилось, сильно ошибался.

Помимо выступления по существу, ну и честил же он заводского сторожа на все хлебные корки! Яромир и такой и сякой, и разэтакий. В общем, «доколе, о Катилина, будешь ты испытывать терпение наше!». Особенно обидным и чувствительно уничижительным оказалось для инженера замечание о своей особе, как о безответственно-малоумном обычном человеке. Как это Анастас сказал? «Я понял бы — ради великой и корыстной цели — гения, но идти на поводу у досужей посредственности, извините!» Главное, всем ясен был скрытый смысл воззвания. Не в Ханумане дело, точнее не в нем одном. А в событиях на кирпичном заводе, вызвавших снегопад. Всяк сверчок знай свой шесток. Вот что сие означало. Долгое и обстоятельно подробное выступление Лубянкова дела не спасло, разве Мурза засомневался, серединкой на половинку. Эдмунд Натанович не умел оскорблять людей, ни подлинных, ни мнимых. Кричавшие со своих мест «приблудные» только подлили ненужного масла в огонь. Не стоило об них и мараться.

На сторону инженера удалось им переманить лишь одиноко сидевшего в сторонке и глядящего хитро Луку Раблезиановича. Вдобавок удар ниже пояса нанес достопочтенный Сыма. Взойдя после прений на трибуну для оглашения требования, представитель Девяти Рек поклонился в пояс, затем с ловкостью площадного гистриона выхватил из недр парчового халата серенький листок бумаги и, нескладно коверкая слова чужеземным акцентом, зачитал. Рекомендацию градоначальника Волгодонского удовлетворить ультиматум Нефритового Императора и непосредственно запротоколированный голос Ахмета Меркуловича, отданный в пользу истца.

Свое собственное, заключительное обращение (еле-еле инженер уговорился держать речь вне регламента, хотя в качестве сторожа имел право заседать в верхней палате) Яромир помнил смутно. Вроде бы возникало по тексту и пресловутое ружьишко, и луна, и слезное покаяние, и готовность принести себя в жертву: только сегодня, родненькие мои, милые и дорогие, спасите и не выдайте!

Тогда-то и поднялся с места, в середине зала, до поры каменно молчавший Корчмарь. Удивительное дело, но в тот миг — Яромир это впечатление запомнил навечно — не было в лице демонического купидона ни намека на слащавую усмешку или глумливую услужливость, да и от купидона ничего не было, один лишь демон. Синие глазища его утратили цвет, обратившись в страшные, фарфорово-прозрачные дыры; маска из кошмаров Эдгара По, а вовсе никакое не лицо даже, и шепот его, будто пронзительный разбойничий свист. «Хануман останется, где был!» Единственно это и произнес, но знал: его голос последний. Трибуна содрогнулась, а зал зашелестел в трепете. Хотя поднятые «против» руки так и остались поднятыми, однако Хануман уже находился на верном пути к спасению. Ультиматум о выдаче Царя Обезьян в распоряжение достопочтенного посланца Сыма был отклонен, в виду численного преимущества защитников ответчика. Дипломатические отношения с градом Девяти Рек отныне разрывались на не определенный временем срок. Такие-то вышли дела, а настоящие еще впереди!

Яромир стоял неприкаянно на площади, решая, куда бы податься с тоски. Мимо него проходили заседатели обеих палат, доброжелательные и враждебные, — и те и другие безмолвно. Словно вкруг прокаженного. В дальнем углу площади, за каретным подъездом и мишурным плетнем, одиноко проступал силуэт молочного фургона, давно уже пустого, хозяин его, Коля-«тикай-отседова», бесприютно сидел на переднем бампере, сжимая в пальцах потухшую папироску. Яромир подумал совсем немного и пошел к нему, сам не зная зачем. Коля теперь являлся в город с визитами ежедневно, а не только лишь по обязательным субботам. Иногда и с порожней цистерной, просто так. Доставал из замызганной кабины потрепанный овчинный полушубок — в Глуховске давно уж дело шло к лету, — усаживался чинно, когда на раскладную брезентовую скамеечку, когда на холодный бампер, застеленный для тепла куском байковой тряпки, и так замирал в неподвижности. Долго, на часы, пока не темнело совсем. Потом заводил чихающий мотор, пропадал со своей колымагой до утра, а на другой день все повторялось сызнова. По словам самого Николая, случайно и обмолвкой брошенным проходящим мимо аборигенам, — в мире людском, за пределами города Дорог, ему было страшно.

— Здравствуй, Коля, — обратился к шоферу Яромир, протянул для пожатия руку. С Колей давно уж он был на «ты», но это для удобства разговора, а вовсе не потому, что между ним и водителем молоковоза существовала по-настоящему дружественная близость. — Что нового слыхать в твоем Глуховске?

— Здорово, братец. — Николай принял руку, сжал с усилием, потом отпустил резко и сплюнул, выругался на матерный лад и уж после довел дело и до глуховских новостей. — Слыхать все то же. Что ни день, очередная катавасия. Вчерась еще выезжал поутру, флаги зеленые висели, а возвернулся к вечеру, глядь, уже черные с белой полосой. Мэр наш третьего дня сбежал, да я рассказывал. Теперь какой-то совет национального спасения, но и он долго не продержится. Уж очень в области сильна партия передового капитала, едри ее в печенку. Что за люди такие, и знать не знаю… С хлебом перебои начались, — пожаловался он о самом насущном и волнительном.

— Партия националистов против олигархии, — разъяснил инженер, насколько понимал сам. — Так что добра не жди. Ни от тех, ни от других. Знаешь что, Коля? Переезжал бы ты в город Дорог? От греха?

— Я бы с удовольствием. А как семью брошу? Дочка у меня в Смоленске. На училку диплом сдает. Еще сестра хворает, куры-несушки, кабанчик, огород в шесть соток. Оставить не на кого, — перечислил в беспорядке список своих забот шофер.

— Коля, какой кабанчик, какой диплом? Или не видишь, что кругом делается? Я с твоих слов и то сознаю, не до жиру сейчас, — укорил его Яромир. — Шкуру спасать надо. Бери своих в охапку и, как сам говорил не раз, «тикай отседова», точнее «оттудова»! На время, не навсегда! Кабанчик твой и здесь не пропадет. А не хочешь, одна тебе дорога — вступай в какую ни на есть партию, да выбирай, которая посильнее, да погорластее. А там маузер в зубы и вперед.

— Не могу. С души воротит. — Николай скривился, зажег потухшую папиросу, выпустил в морозный воздух голубиное облако табачного дыма. — Откуда только вся эта напасть взялась? Вроде тихо прежде было. Президент в Кремле, правительство в доме Белом, выборы кого надо и когда надо, губернатор — почти приличный человек, в области со дня на день наступления благодати ждали. И на́ тебе! Бога в душу и бабушку в Юрьев день! Переворот за переворотом. Говорят, заговор теневых генералов. Однако я в это не верю. Хоть и простой водила, а тоже не без ума. Кабы генералы, мы бы и горя не знали. Не то ныне у власти одна шушера, и кажный день другая, еще гаже прежней… Ты мужик образованный и в здешнем городе не последний, коли служишь в сторожах. Вот и ответь мне, кой черт послал на головы наши беды тяжкие?