Слово говорящего - Олег Котенко Страница 55

…Дом дышал спокойствием и уверенностью. Ему все нипочем. Наверное, именно из-за атмосферы здесь так хорошо работается. Я могу сесть где-нибудь в холле, достать блокнот и ручку и писать, точно зная, что здесь никто не будет заглядывать в листок через плечо и диктовать нужные слова.

Я поднялся на третий этаж, подошел к двери отдела кадров. Как всегда, она открылась сама собой, как отрывалась любая начальственная дверь. Значит, можно входить.

Кабинет оказался пуст, только в углу копошился в картотеке какой-то тусклый, будто моль, работяга.

— А… Валерий Георгиевич… — начал я.

— Нету! — крикнул работяга, не отрываясь от бумаг. — Послезавтра, не раньше!

Странно. Ну ладно.

Может, и он под раздачу попал? Никогда бы не подумал, что Станишевский способен родить что-то связное и членораздельное, а о его художественных способностях говорил корявый почерк.

Спускаясь по знаменитой нашей парадной лестнице, я заметил Женю Кашарина. Смурной и серьезный, он стоял под фикусом и водил пальцем по ладони. Я обрадовался, подошел и хлопнул его по плечу:

— Привет! Слушай, а чего так пус…

Я замолчал, наткнувшись на удивленный Женин взгляд.

— Простите, мы разве знакомы?

— Женька, ты чего? Это же я, Миша! Ну, Трувор!

— Очень приятно, — Кашарин протянул мне руку. — Кашарин. Художник. А вы, наверное, из новых?

— Да нет… — я попятился. — Я, наверное, обознался. Извините.

— Ничего, — Кашарин вернулся к своему занятию.

Что за фигня…

Я походил немного по коридорам, позаглядывал в комнаты — кое-где кипела работа, но меня не замечали, кое-где медленно покрывались пылью печатные машинки и засыхали краски на палитрах. Почувствовав, что задыхаюсь, я выбежал на улицу, в сквер, и упал на скамейку.

Что-то произошло. Нечто нелепое и дикое… Я вспомнил школу, класс где-то седьмой, самое жуткое время в моей жизни. Тогда со мной поступили примерно так же — ненавязчиво исключили из мира живых. Это произошло слишком быстро, как сейчас, я даже не успел понять, что, собственно, случилось… История повторяется?

Тот год я пережил, бог знает как, но пережил, став совсем другим. Тогда меня отучили смеяться — не такая уж большая потеря, если задуматься, но научили бояться. Что будет сейчас, не знаю…

Из-за кустов сирени вынырнул Гаврила. Я заметил его сразу и некоторое время просто смотрел, как он идет по аллее, глядя прямо перед собой. Окликнуть или нет? Убедиться еще раз или понять, что все на самом деле не так, как думается? Старое, почти забытое ощущение наполнило меня, будто пустой сосуд.

— Гаврила, — тихо сказал я, когда «купец» уже проходил мимо. — Тоже не узнаешь?

Он остановился. Не обернулся, но остановился.

— Вам что, приказали? Или просто попросили забыть, что есть такой человек? Ты-то…

Гаврила нагнулся, будто бы завязать шнурок.

— Давай так, — сказал он. — Ты меня не знаешь, я тебя не видел. Мне нужно на что-то жить.

— Понятно… Ну что ж, спасибо. — Я замолчал, а Гаврила не уходил. Он долго, мучительно долго возился со своими шнурками. — А как же арка?

— Какая еще арка?

— Триумфальная.

— Нет никакой арки. Выдумал я все.

— И дождь ты тоже выдумал?

— Все выдумал.

— Это ты тоже забудешь? Так и будешь забывать, что попросят?

Гаврила выпрямился и зашагал прочь.

Мир застыл, стал стеклянным и чуть отодвинулся. Более всего происходящее было похоже на сон, в котором боишься не проснуться. Некуда вырываться из цветных стеклянных стен, нет ни одной дороги отсюда, они все придуманы и не существуют на самом деле. Даже если я сейчас разобью стеклянную стену и мне покажется, что мои глаза открылись и я вижу выход, то это будет всего лишь еще одной выдумкой, еще одним образом, засаженным мне в голову на занятиях в Доме сочинителей…

Разве я не видел этих занятий?

Преподаватель читает перечни слов, которые можно употреблять, выписывает на доску отдельные фразы, выражения, стандарты на описание людей, действий, пейзажей и всего остального. Потом предлагает составить одно-два предложения самостоятельно, используя данный материал.

Валятся со всех сторон слова, лишенные смысла. Кто-то, слишком глупый, придумывает предложение без оглядки на конспект — аудитория замирает, преподаватель поднимает руку, и с раскрытой ладони… что-то срывается и мчится, комкая воздух, оставляя за собой след, какой оставляет пуля в воде, сочинитель белеет, закатывает глаза и падает на парту. Лекция продолжается.

Картина меняется, сквер исчезает, а на его месте появляется незнакомый город. Широкие оживленные улицы наполнены автомобилями и людьми. Город неправдоподобно чист.

Небо затянуто низкими тяжелыми тучами, сквозь которые сочится дождь. Оттого все в городе блестит, будто покрытое тонкой полиэтиленовой пленкой.

Я чувствую, что очень хочу туда попасть, этот город притягивает меня чем-то таким, чего у нас никогда не было и не будет. Я поднимаю взгляд и вижу грандиозное, немного печальное в своей красоте сооружение из камня — куб с вырезанными в гранях арками. С темных деревьев облетает листва, дождем ее прибивает к земле.

Великолепный ракурс. Гавриле бы понравилось. Только ничуть она не хрустальная, так что я был прав.

Гаврила сжег все свои картины. Вчера или позавчера. И даже ту, на которой дышал особенной осенней грустью незнакомый город, проступающий сквозь пелену дождя.

Вот только не понятно до конца, существует ли то, что я вижу. И еще более размытым представляется мне мое непосредственное будущее, в существовании которого тоже нельзя быть уверенным на все сто. Такой нелогичный мир попросту не может быть! И даже не то странно, что живем по указке. И даже не то, что людей делают другие люди, и так было всегда, так что как раз в этом нет ничего необычного.

Мысли стали похожими на лягушек. Они выскальзывали из рук и исчезали в омуте. Город под дождем задрожал и стал разваливаться, оплывать, стекать под ноги потоками мутной воды. Его тоже не было больше. Вернулся сквер и летний день. Я открыл глаза.

«Купец» Гаврила закончил завязывать шнурки, выпрямился и зашагал к Дому. Знал ли он меня когда-нибудь, этот Дом вместе со всеми своими обитателями, писателями и художниками, студентами и преподавателями и начальниками?..

Вчера меня приняли в Союз современных сочинителей России, предложили учить молодую поросль писать. Это не могло не радовать — теперь у меня будет уважаемая работа, теперь я получу возможность удовлетворить свою тягу к известности, а уж воспользуюсь ли этой возможностью — вопрос другой.

Сон, который я увидел этой ночью, быстро таял в памяти, оставалось только невнятное ощущение предстоящей работы.