Шикаста - Дорис Лессинг Страница 53

Анне хуже. Сижу с ней. Она страшно испугана. Слышит обычные голоса, сплошную ругань. Видит своего жениха. Он с Арабеллой. Они разговаривают. Обнимаются. Трахаются. Она рассказывает только мне, потому что доктора Герберта тоже боится. Я говорю ей, чтобы она доктору Герберту не рассказывала. Я ему сама все расскажу. Вот теперь рассказываю. Доктор Герберт — это одно, но другие доктора… Значит, доктор Геберт узнает, а другие доктора — нет. Я ей рассказала о «втором зрении». Много у кого оно есть. Спросила, виделось ли ей что в детстве — говорит, виделось. Я сказала, что здесь, как и в игре на пианино или в езде на велосипеде. Тренироваться надо! Практика нужна! Убеждала, уговаривала. Второе зрение — то, что надо! Посмотреть на себя с высоты двадцати футов… Но это ее не утешило. Потому что, когда такие вещи с человеком случаются, шесть процентов всего — это длина волны. Напряжение! Тысяча вольт вместо одного. Это не то, что ты только что был нормальный, а вот сейчас смотришь на себя с высоты в двадцать футов или слышишь голоса, как будто выскользнула из себя в сторону и не просто скачок напряжения, но когда у кого-то как-то напряжение вдруг напрягается и сразу чувствуешь, что сейчас разнесет. Пять процентов слуха-зрения — энергетика. Вот в чем дело, в энергетике. Слишком много энергетики слуха-зрения. Чуть больше — и машинка в куски. Вот в чем дело. Вот в чем, доктор Герберт. Анна больше не хочет. Больше не вынесет. Так она и сказала.

У нас с доктором Гербертом был еще один ночной сеанс. Когда уже свет выключили. В его кабинете. Он ночью дежурил. Он все мое прочитал. Обдумал. Так вот. Если кто-то, скажем, леди с Шотландского нагорья, вроде моей старой няньки, чует нутром, видит вторым зрением, и вдруг скажет: «Высокий брюнет тебе встретится скоро» — и это сбывается, или: «Тому-то на следующей неделе суждена смерть» — и он умрет, то не с чего разлетаться на куски из-за слишком высокого напряжения. Или дети смотрят с ветки дерева на самих себя, как они, те, нижние, ковыряются в грязи. Они тоже не разлетаются в клочки. Не орут, не трясутся, не рвутся куда-то прочь, чтобы этого не видеть. Им это кажется нормальным. Самым нормальным на свете.

Дело в том, что некоторые с самого рождения воспринимают не пять процентов, а, скажем, шесть. Или семь. Или еще больше. Но коли уж ты пятипроцентник, а тебя вдруг шандарахнет шестью — непременно свихнешься. Я вот родилась шестипроцентной, совершенно нормальной. А они меня вырядили в дураки, потому что я им рассказала. Не скажи я им, до сих пор жила бы нормально, тихо-мирно. С Марком. Бедный Марк. О, мой бедный Марк. Он в Северной Африке с Ритой. Он мне пишет. Он меня любит. И Риту любит. И Марту. Любовь, любовь, любовь, любая, любую, с любой… Любвеобильный. Если бы мне нравилось, как он меня всю слюнявил, засовывал в меня руки и другие штуки… другие… считалось бы, что я его тоже люблю. Он так полагал, как мне кажется.

Мои беседы с доктором Гербертом напоминают мне общение ‹ Мартой. С доктором, конечно, столько не поговоришь, у него дел полно. Он обсуждает со мной свои дела. Говорит, я много чему научилась, но толком не могу все это применить. Говорит, что и Марта, и я много знаем, но ничего не делаем. Делать… Что? Написать в «Тайме»? (это Марк) «Занять позицию?» (Артик, Фибочка). Я ему сказала, что, когда Марта мне снова напишет, я попрошу ее приехать, и тогда он с ней поговорит. Марта сейчас в муниципальной. Была я там, у Френсиса. Не понимаю, почему люди слипаются для совместного проживания. Как щенки в корзине. Лежат, лижутся, слюнявятся. Друг на друга похожие все равно сходятся. Так мне кажется. Им не надо лизаться.

Доктор Герберт собирается вместе со мной к Марте и Френсису, потолковать по душам. Я не возражаю.

Доктор Герберт хочет, чтобы я ежедневно развивала свои способности. Я ему говорю (я говорю вам, доктор Герберт), что «способности» мои иной раз усиливаются, а иногда исчезают вовсе, так что не над чем трудиться ежедневно. Что, на манер конторского служащего вкалывать? Нарукавники надеть? Да, именно. Он предложил с девяти до пяти или, скажем, с двух до четырех. С понедельника по пятницу? С двумя выходными? Он сказал, что здешние постояльцы, кто не боится, смогут присоединиться. К чему «присоединиться»? Его очень интересует, что я знаю. А если я знаю что-то нехорошее? О чем лучше и не ведать. Доктор Герберт очень легко относится к знанию. Слышите, доктор Герберт? Спрашиваю его: почему вы считаете, доктор Герберт, что все мы или большинство входим в число пятипроцентников? И мало кто относится к шести-, семи- (еще меньше) или восьми- (еще-еще меньше)? Они для нас как боги. Полагаете, тот, кто запускает эти мелкие игрушечные машинки — нас то есть, — знает, что мы можем вынести? Я, доктор Герберт, этого вынести не могу, и поэтому трудно мне думать о том, что я знаю.

Забыла я, совсем забыла, а это важно. Если человек — это набор китайских коробочек, одна внутри другой, то что такое весь мир? Не то же самое? Я об этом пишу, потому что это важно. Глядя на себя снаружи, я едва сдерживаюсь, смешно, ей-богу! Вижу эту старую крысу Линду, кожа да кости, пальцы кровоточат. Но человек ведь не то, чем с виду кажется. Не важно, что старая крыса в старом платье. Доктор Герберт, особо довожу до вашего сведения, что в гладильню я сегодня не попала по уважительной причине: ключики тю-тю. Итак, черт с ней, с гладильней, есть вещи поважнее. Мир, глядящий откуда-то на наш кошмарный миришко — вещь поважнее. Дьявол! Ад! Знаете об аде, доктор Герберт, Герберт, Герберт? Знаете? Улыбочкой хотите отделаться? Полагаете, это моя болезнь болтает? Но ад, ад, доктор Герберт! А допустите, что я права, что вон он, другой мир, иной мир, что-то вроде облегченной копии этого тусклого скопления тягот в цепях тяготения, толстого, тяжкого, тяжелого тяготения. Представьте, что этот другой мир соскользнул, как перчатка, и оглянулся на этот ад, и пожал перчаточными плечами. И еще перчатка, еще мир, еще, еще… Круглые костяные китайские шарики, узорная резьба. Весело? Чувствую, что на моей физиономии улыбка. Значит, допускаем, что весело.

Вот и мы с Мартой, бывало, сидели и смеялись, смеялись… ржали… И Дороти тоже. Реже. Сандра никогда не смеялась. Но Дороти покончила с собой, и Сандре стало легче. Никто ее не любил, Сандру. Все считали ее скотиной. Что ж, не за здорово живешь считали. Но мне после всех этих стационаров на все плевать. Главное — понимать сказанное. Марк мне мужем был. Теперь он мне не муж, потому что я потребовала развода, чтобы у Риты дети родились, как положено. Марк меня любил. Он любил. Он меня своей любовью в гроб вгонял. Страсть как нравилось ему запускать лапы в мои сальные волосы. Любовь. Линда, любимая… Люби, моя… Ах-ах… Но до него так и не дошло. И Марту любил. Да залюбитесь вы в доску! И с Ритой тоже. Чмок-шлеп-хлюп-чпок… Рита вообще его не понимала, ни слова. Мокрые процессы без слов. Ну, ладно, секс, любовь… не специалист я. Сплошная «такназываемость». Пустозвонство и трата времени. Не готова я, не готова…

Договорились насчет с девяти до пяти, конторский режим. Он говорит: приходи, когда созреешь. Эксперименты на мне ставить будет… Нет, он так их не называет, не хочет меня пугать, чтобы я, старая крыса, не вообразила себя крысой подопытной. Не бойтесь, герр Герберт, я ведь не боюсь. Меня теперь ничем не испугаешь. Что не так — я сразу шмыг из себя и ищи ветра в поле. Я не боюсь, только ни к чему они не приведут, ваши эксперименты. Хотите убедить уважаемых коллег? Вот уж что не по мне, так это торчать морской свинкой на ваших дурацких конференциях да симпозиумах.