Креативщик - Анна Борисова Страница 5

— Эхе-хе, — сокрушенно прошептал вахмистр, отшвыривая железку в снег. — Кабы десять рук да десять ног…

Второй ключ он поцеловал и спрятал в карман. Труп затолкал под вагон. Оглянулся. Быстро поднялся по ступенькам.

— Ваше благородие, ну что, надумал? — сказал он, приблизившись к прапорщику.

Левую руку при этом держал в кармане.

— Ты о чем?

— Знаешь о чем. Приехали мы. То самое место. Уходить пора.

Молодой офицер изменился в лице, заморгал. Попробовал повысить голос:

— Я тебя предупреждал! Не смей вести со мной такие разговоры! Я не доносчик, но говорю последний раз…

Однако тон был неуверенный, и Семенчук перебил начальника:

— Ты не говори. Ты слушай. Для кого золото стережем? Кому везем? Японцам? Большевикам? Пропала Расея. А ты молодой. Расправь крылья, не будь дураком. Жизня, парень, она короткая. После будешь локти кусать. А место самое верное. Спрячем — никто не сыщет. Когда поутихнет, вернемся.

Прапорщик сел. Его лицо шло красными пятнами.

— Ты же знаешь, Семенчук. У меня только ключ от двери. Ключ от решетки у главного хранителя.

Тут вахмистр вынул руку из кармана.

— Вот он, ключ. Давай, милай, не спи! Шевелись, сахарный! У меня лыжи припасены.

Заскрежетал замок, лязгнула стальная решетка, скрипнула дверь.

Под потолком хранилища зажглись лампы.

На деревянных полках лежали ящики: слева плоские, для слитков; справа повыше—для монет.

— Эх, нам бы сани, — плачуще посетовал Семенчук. — Пудов пять бы взяли. Ладно. Жадный куском подавился. Я пудовый ящик возьму, со слитками. Больше мне, калеке, не уволочь. Где твой мешок немецкий?

— Рюкзак.

— Ага. Сыпь в него империалы. Сколь унесешь. Только учти, дорога неблизкая.

Затрещали доски. В черно-белом кадре вдруг возникло ослепительное тягучее сияние — это засверкали слитки с клеймом.

— Господи, с ума сойду… — пропел Семенчук.

Опустился на колени, прижался к металлу небритой щекой. Из уголка глаза вытекла слеза.

Прапорщик Левицкий вернулся с рюкзаком и горстями сыпал в него звонкие, переливчатые монеты.

И вот похитители уже в лесу, далеко от железной дороги.

Впереди шел Семенчук широкой, мерной походкой бывалого лыжника. За спиной в мешке угадывался прямоугольный контур ящика.

Сзади, отталкиваясь палками, тащился Левицкий.

— Ах, ноченька, прощевай, милая, — приговаривал вахмистр, поглядывая в восточную сторону, где начинало розоветь небо. — Век не забуду.

— Что, ваше благородие, пристал? — крикнул он, обернувшись. — Много желтяков взял. Надорвешься. Ссыпь фунтов десять вон в то дупло. Я этот дуб запомню.

— Я лучше винтовку… — Прапорщик снял с плеча трехлинейку, бросил в снег. — Далеко еще?

— День да ночь. К другому утру выйдем.

— А поближе нельзя спрятать?

— Можно. Если без ума, на русский авось. Только я, милай, авося не уважаю. Там такое место, только черт сыщет. Сто лет пролежит, никто не тронет.

— Да что за место?

— Дыра каменная. Я там когда-то старательствовал, золото искал. Десять лет тому. Там и руку оставил.

— Ты ж говорил, ее на германской оторвало?

— Мало чего я говорил. Не был я на германской. И не вахмистр я никакой. Бумажки чужие. Погоны тож. К поезду золотому прибиться хотел.

Прапорщик покрутил головой, но ничего на это не сказал.

— А как руки лишился?

— Заряд динамитный не так положил. Ну, мне руку-то камнем и прижало. Не выдернуть. Коготок увяз, птичке пропасть. И нет никого, один я там был. Делать нечего. Жгутом повыше локтя перетянул, топором жахнул… Главное, впустую всё. Не было там золота… Ништо. Не было, а теперь будет. Идем, паря, идем.

Следующую ночь они провели в овраге у костра. Выбившийся из сил прапорщик спал, подложив под голову мешок с монетами.

Семенчук курил, шевелил суком огонь и всё бормотал что-то, бормотал.

Добродушно поглядел на спящего.

— Охо-хо, молодость.

Поправил на мальчишке сползший полушубок.

— Спи, милай, спи.

Утром они шли след в след по узкой тропе, над обрывом, под которым белела замерзшая река. На лыжах передвигаться здесь было невозможно. Они остались торчать в снегу, за утесом.

— Далеко еще? — спросил Левицкий.

За день и две ночи его свежее лицо обветрилось, губы растрескались, глаза запали.

— Последний раз вот туточко передохнем, а там уж рукой подать. Сымай поклажу, парень. Передохни.

Семенчук сел на край, свесил ноги в валенках и беззаботно поболтал ими. За все время он не спал ни минуты, но усталым не выглядел.

— «Из-за острова на стрежень», — запел он, озирая речной простор. — Красота-то, а? Я, милай, красоту ужас как люблю.

Прапорщик смотрел на него с удивлением.

— А летом тут, знаешь? Тайга зеленая, небо синее, река черная. Осенью еще краше. Вон из-за той сопки журавли по небу как запустят…

Семенчук показал на лесистый холм, горбившийся вдали. А когда юноша повернул голову в ту сторону, вахмистр выдернул из пустого рукава нож и полоснул товарища по горлу. Проворно поднялся, ударом ноги сшиб хрипящего прапорщика вниз.

Тот сорвался, но кое-как вывернулся и слепым движением схватился за первое, что попалось, — за лямки тяжелого рюкзака. Раненый несомненно рухнул бы с обрыва вместе с мешком, если б Семенчук не успел схватить рюкзак за вторую лямку.

— Не балуй! Что золотишко донес, спасибо. Куды бы мне, однорукому? А ныне лети себе с богом.

Левицкий вряд ли его слышал. Глаза прапорщика закатились, изо рта вырывалось сипение, но пальцы судорожно сцепились, не разжимались.

Осердясь, Семенчук попробовал ударить по руке носком валенка. Чуть не потерял равновесие, качнулся. Выпустил лямку, чтобы не упасть.

В падении тело перевернулось вниз головой. Тяжелый мешок ударился о лед первым. Ткань лопнула, во все стороны разлетелись желтые блестки.

Сверху, с тропы казалось, что мертвец лежит на белом, со всех сторон окруженный золотой пыльцой.

Толстый ледяной панцирь выдержал, не проломился.

— Тьфу, незадача! — сказал вахмистр. — Ладно, после слазаю.

Не очень-то он и расстроился. Убийцу распирало радостное волнение. Оказавшись вблизи от цели, он будто немного повредился в уме.

Приговаривал, напевал, а то и приплясывал.

Отойдя от места преступления метров на десять, он оказался у входа в узкую трещину, расколовшую высокий берег сверху донизу.