Локальный конфликт - Александр Марков Страница 5

Алазаеву совсем не нравилась роль, в которой он сейчас оказался, мышь, загнанная в нору, возле которой бродит кошка, принюхивается и роет землю. Когда-нибудь она наконец-то наткнется на вход в нору. Еще полгода назад Алазаев мог разгуливать по всему дому, совсем не опасаясь кошек. Их здесь просто не было.

А вот Малик — счастливая душа, как ни в чем не бывало, уставился в телевизор, поглощавший все его внимание. Прогреми возле его уха в эти секунды настоящий, а не киношный выстрел, вряд ли Малик вышел бы из полугипнотического состояния. Он не увидел бы разницы. Изредка он издавал что-то вроде «у-у», будто разучился говорить, клацал зубами, причмокивал языком и покачивал головой. Загляни ему сейчас кто-нибудь в глаза, увидел бы там восторг, совсем как у маленького мальчика, которому рассказывают сказку или только что помахали перед носом игрушкой, а он все никак не может об этом забыть. Иногда Малик оборачивался, искал кого-нибудь, кто разделит с ним восторг, но взгляд его натыкался на уставшие, разбросанные по полу и лежанкам, как ненужные вещи, тела. Он смотрел на них, взгляд его постепенно тускнел, восторг пропадал, а затем, поникнув, немного ссутулившись, Малик вновь поворачивался к телевизору. Через несколько секунд плечи его распрямлялись, он приободрялся и опять заводил старую песню, исполняя которую клацал зубами, причмокивал и завывал. На экране Шварценеггер, не целясь, косил направо и налево глупых колумбийцев. Они выбегали из укрытий прямо под его пули, словно хотели их поймать. Вот только мишени на груди они почему-то нарисовать забыли.

Малик сидел на корточках на коврике, положив перед собой автомат, и время от времени стискивал ладонью приклад. Малику было шестнадцать и, хотя в этой жизни он умел только стрелять, бросать гранаты и закладывать мины, он еще сохранил в глубине души остатки детской наивности. Когда-то он умел читать, но за последние годы почти разучился и теперь складывал буквы в слова с таким трудом, будто это была хитроумнейшая головоломка, одолеть которую могут не многие. Но это его нисколько не огорчало. Гораздо важнее уметь воевать — тот, кто овладел этим ремеслом, всегда может постоять за себя и найти работу, а от умения читать — пользы почти никакой. Разве что документы проверять.

До войны Малик жил в пригороде столицы Истабана. Отец его погиб случайно в самом начале беспорядков от пули, которая предназначалась вовсе не ему — пошел в магазин, а возле него завязалась перестрелка между какими-то группировками, делившими сферы влияния. В тот же год его мать вместе с братом и двумя сестрами накрыло авиабомбой. Малик в это время куда-то отлучился, боялся, что получит нагоняй, возвращаться не торопился, а когда вернулся, то на месте дома нашел только развалины. Разбирать их и искать выживших никто не собирался. Малик расплакался, постоял возле развалин, но сочувствия не нашел. На него почти не обращали внимания. У всех и без него проблем вдруг стало невпроворот. Судьба ждала его незавидная — ходить побираться, чтобы не протянуть ноги от голода, а то и приобщиться к воровству, пока кто-нибудь из обворованных не прихлопнул бы его, как таракана. Мстить-то за мальчишку некому.

Алазаев над сиротой сжалился. По прошлой жизни — спокойной и беззаботной, он знал отца Малика, хотя друзьями они никогда не были, да и товарищами их нельзя было назвать. Он просто знал отца Малика. Алазаев надеялся, что, когда окажется на небесах, Аллах зачтет ему это благодеяние. Может, оно перевесит все его грехи, и его определят в рай. Малик же был предан ему душой и телом, что немаловажно, когда большинство выполняет твои приказы только до тех пор, пока ты можешь платить им, а стоит начаться финансовому кризису, как тут же окажешься без сподвижников. Малик выполнял функции, схожие с адъютантскими.

Проблему «Что делать?» вот уже не первое столетие пытаются разрешить более светлые, чем у Алазаева, умы. Получается у них не всегда хорошо. На вопрос «Кто виноват?» он ответ уже подыскал.

Громкое слово «сподвижники» плохо лепилось к людям, окружавшим Алазаева. Они впали в какое-то в отрешенное от реальности состояние, потому что даже самые глупые из них начинали понимать, что, взяв наперевес автомат, обмотавшись пулеметными лентами и повесив на пояс гранаты, как украшения на новогоднюю елку, из окружения все равно не выберешься. Новый год давно прошел, поэтому ожившей и одичавшей елке, да еще увешанной взрывоопасными погремушками, на равнине рад никто не будет. Перспективы либо подорвешься на собственных гранатах, либо тебя загонят обратно в горы, да не на прежнее теплое и обжитое местечко, а куда-нибудь подальше, где по горным тропам бродят разве что горные козлы, контрабандисты, да изредка попадается снежный человек.

Многие сейчас спали, укутавшись с ног до головы в одеяла, чтобы не очень досаждал холод. Двое с методичностью запрограммированных машин чистили автоматы, заботливо, с любовью протирая их тряпочками и, как в подзорную трубу, заглядывая в дуло, даже не отделив при этом от автомата рожок с патронами. «Ну, хорошо хоть с предохранителя не сняли, — думал Алазаев, поглядывая на боевиков, — а то заденут курком за что-нибудь, всех перебудят и напачкают в пещере». Занятие это так поглощало «сподвижников», что они, как и Малик, ничего уже вокруг себя не замечали, были самоудовлетворены, как философы, познавшие после долгих мучительных размышлений таинства мира.

Побросать здесь все оружие, отмыть запах пороховой гари на руках и лицах, переодеться во что-то более мирное, чем камуфляжная форма, и попробовать просочиться сквозь фильтрационные лагеря? Нет. За мирных жителей, которым осточертела война и которые хотят побыстрее взяться за пахоту (все-таки весна на носу) их примет только слепой, да и то вначале принюхается к ним и спросит, а что это, уважаемые, от вас так порохом несет.