Комонс - Борис Батыршин Страница 5

– Завтра первым уроком что, история?

– Ага. – кивает Аст. – Геша ведёт.

– Здорово! – обрадовался Женька. Историю он любил и уже успел наскоро полистать оба учебника – и «Новую историю» с картинкой, изображающей штурм Бастилии на бежевой картонной обложке, и «Историю СССР», где на голубом фоне красовались четыре цветных иллюстрации из жизни девятнадцатого века.

А Серёга к истории равнодушен. Ему географию подавай. Ну, ещё бы, мать – геолог, весь Союз исколесила. Вот и сын нацеливается по её стопам, в Геологоразведочный институт.

Они расстались возле Серёгиного дома – известного на весь микрорайон «дома циркачей», на торце которого красуется огромное изображение клоуна и цирковых львов. Дом (как, впрочем, и большинство соседних) был кооперативным, и немалую часть его обитателей составляли сотрудники разных структур Союзгосцирка. Дети из цирковых семей были нередкими гостями в Женькиной школе – они появлялись ненадолго, проводили с классом одну-две четверти, после чего исчезали на очередные гастроли.

– Слышь, Бабай, что-то ты сбледнул с лица. – озабоченно сказал Аст. – Нет, правда, бледный какой-то, и вспотел… Может, тебя, и правда, до дома проводить?

– Не надо. – отмахнулся Женька. – Тут два шага, сам дойду как-нибудь.

Они стояли возле Серёгиного подъезда. Женькин дом был чуть дальше, за длинной пятиэтажкой, стоящей на невысоком пригорке – у его подножия угнездилась крошечная, на три машины, парковка и старая, оставшаяся от снесённой деревеньки Ховрино, голубятня.

…в самом деле, чего это он взмок? И руки вот трясутся…

– Ладно, я пошёл. До завтра!

Он с деланно-беззаботным видом закинул сумку за спину и зашагал прочь.

…а ведь прав Серёга: его колотит, и ещё как. И справиться с этим, как Женька ни старался, не получалось. С чего бы это, а?..

…вот и мой (наш!) подъезд – предпоследний слева, пятый в стандартной панельной девятиэтажке, которыми, как грибами, поросли московские окраины вслед за знаменитыми «хрущёвками». Скрипнула пружиной дверь парадного – никаких домофонов, никаких стальных листов, только деревянные планки и узкое, почти во всю высоту, стеклянное окошко, вечное замызганное, едва пропускающее свет. Пол-пролёта лестничных ступенек, ведущие на площадку первого этажа, неровные пластиковые перила, по которым в иной ситуации так весело скатываться, сидя на пятой точке… Лифт – старый, с открывающейся вручную гулкой железной дверью и окошком, забранным металлической сеткой.

…закрыть наружную дверь, потом распашные дверки самой кабины – из обычного ДСП, покрытого потрескавшейся, выщербленной отделочной панелькой «под дерево». Кнопка, шестой этаж – в окошках замелькали кабели и торцы межэтажных перекрытий. Если прямо сейчас приоткрыть одну из створок, лифт остановится, и я получу желанную отсрочку.

…а смысл?..

Всё. Поздно. Лифт, звякнув, остановился.

Вправо, чёрная, обтянутая дерматином, с латунными гвоздиками-розочками, дверь. На плексигласовой табличке цифры – «164», под ногами – потрёпанный жизнью резиновый рельефный коврик. Иногда под него прятали ключ…

Три звонка, это я отлично помню – два коротких и длинный. Нехитрый код, один и тот же для половины обитателей многоквартирных домов большой страны.

Приближающиеся шаги, за дверью – лёгкие, торопливые.

…вот, сейчас…

Получилось. Не представляю, что было бы, поведи я себя иначе. Только это решение – забиться в дальний уголок сознания своего альтер эго, сжаться, закуклиться в позе виртуального зародыша, не выпуская наружу ничего лишнего, и самому стараясь воспринимать как можно меньше, и спасло ситуацию. Потому что… мама.

В начале нулевых у нас приключилась трагедия. Мать затеяла очередную генеральную уборку – избавляла дом от накопившегося хлама, наполняя им большие пластиковые пакеты, заранее выставленные в прихожую. А я, заехав навестить под вечер, выволок их на помойку – в мусоропровод эти дуры не влезали. А через несколько месяцев мама собралась заглянуть в старые семейные фотографии – и не нашла не одной! Тогда-то и выяснилось, что во время той самой большой приборки, она случайно выставила пакет с уложенными в него альбомами в коридор, а я, ничтоже сумняшеся…

Из всех семейных архивов уцелел только мой выпускной школьный альбом, да и то, потому что я за несколько лет до этого грустного события отвёз его к себе на квартиру.

К чему я это? А к тому, что из пропавших фоток, я особо запомнил одну: мама, совсем молодая, лет двадцати, рядом с таким же молодым отцом и его другом дядей Володей, стоят на фоне недавно достроенного ГЗ МГУ. Чёрно-белая фотография, с обрезанными фигурными зубчиками краями. Мама в широченной колоколом юбке – весёлая, юная, звенящая… красивая!

Так вот, она была почти такая же. Подумаешь – пятнадцать лет! Вместо последнего писка моды начала шестидесятых на ней был домашний атласный халатик, но… какая разница? Когда она потрепала Женьку по голове, я чуть не сорвался – захотелось обнять, уткнуться, зареветь по-детски…

Положение спас мой юный «сокамерник» по общему телу. Он вывернулся из под маминой ладони (как же, несолидно! Вот-вот стукнет пятнадцать, мы теперь взрослые!), и удрал на кухню, ужинать. Дав тем самым мне минутную передышку, столь необходимую, чтобы собрать в кучку встрёпанные чувства. Сосиски с макарошками… чай… пожалуй, обойдусь без традиционных для «попаданцев» восхвалений «той самой» кухни. В юности, да ещё и после насыщенного дня, вкусно всё.

Покончив с ужином, мы (мы с Женькой, разумеется) заглянули к себе в комнату. Всё, совершенно всё так, как я и помнил! Большой гардероб в углу, с него свисает колючий аспарагус – ему предстоит выдержать переезд в следующем году, а вот очередной «трансфер», уже в недоброй памяти девяносто третьем, его добьёт. Письменный стол перед окном, с обеих сторон – самодельные, отцовской работы, полки, на них Вальтер Скотт, Жюль-Верн, Марк Твен… Настольная лампа с прямоугольным зелёным абажуром. С одной стороны пластик оплыл, покоробился – ввернули стоваттную лампочку, вот он и не выдержал…

За стеной забормотал телевизор. Женька скинул школьную форму, не удосужившись повесить её в гардероб (аж на душе потеплело – понадобится армейская служба, чтобы приучить этого раздолбая к порядку) натянул хлопчатобумажные треники, футболку, и двинул в большую, родительскую комнату. А я на ходу губкой впитывал каждую, до боли родную, мелочь. Вот сервант из венгерского гарнитура, на тонких ножках. Книжный шкаф из того же комплекта – у меня в комнате, напротив дивана. Висят на дальней от окна стене в шахматном порядке полки. Они и через сорок лет в моей квартире – правда, без стёкол, побитых при трёх переездах. На средней полке, сверху – модельки кораблей из серого полистирола. «Аврора» и стендовые модели положено шпаклевать, красить и доводить до ума. Напротив родительской тахты «Темп» на длинных ножках-ходулях – задняя крышка снята и стоит у стены, лампы покрыты слоем пыли. Если экран пойдёт рябью, одну из ламп надо слегка вытащить из гнезда, а потом воткнуть поглубже. Интересно, вспомню сейчас, какую именно?