Лоцман. Власть шпаги - Андрей Посняков Страница 5

— Ну, садись, садись, — подвинулся на лавке Бутурлин. — Посейчас прикажу квасу… Эй, кто там есть?

— Да, батюшка, я б и сама сбегала. Квас-то на леднике, недалече.

— Ну, беги, чего уж… Наперсток-то свой нашла?

Про наперсток девчонка ничего не ответила, не успела. Метнулась, убежала, только пятки сверкнули, да дернулась, ударила по плечам коса. Так вот, с непокрытой головой, и унеслась Серафима, забыла и платок повязать. Эх, красива дева…

Обернувшись, Никита глянул в окно — не скачет ли Ленька? Не, нету. Да и рановато еще. До хомякинской-то усадьбы почитай с десяток верст. Пока доскачет, пока шубу продаст, водку купит… Да еще на озерко завернет, проверит, как там? Не-ет, надо б со знакомым купцом тоже отправить в Поместный приказ письмишко… да не пустое — чего-нибудь к жалобе приложить. Хоть какой-никакой завалященький золотой или там, перстень. Хм… перстень… был бы — приложил бы. Э-эх, призвал бы государь на войну!

— Вот, господине, квасок — пей!

Прибежала Серафима, раскраснелась вся. Крынку с квасом на стол поставила. Молодой господин усмехнулся:

— А кружки-то ты, что же, забыла?

— Ой! — сконфузилась дева. — Забыла! Правда и есть. Я посейчас…

Бутурлин быстро схватил холопку за руку:

— Да хватит тебе уже метаться-то! Садись… Прямо вот из крынки пей. И я попью… Да пей, говорю! Чай, не велики князья, без кружек обойдемся!

Добрый оказался квасок, холодный, хмельной, забористый — жажду любо-дорого утолить. Никита Петрович даже захмелел немного, а уж про деву и говорить нечего. Уселась Серафима на лавку, ладонями замахала:

— Уф! Жарко как.

— Так сарафан сними, — хмыкнул-пошутил помещик.

Зря так пошутил! Вскочив с лавки, девушка лукаво сверкнула глазищами:

— А и сниму! Запросто. Коль уж ты, господин, велишь…

— Да не велю я!

А уж теперь — говори — не говори, а первое слово дороже второго! Не-ет. Судя по взгляду лукавому, вовсе не за перстнем явилась крепостная красотка, за чем-то другим — за чем — она сама знала. Знала и не стеснялась.

Быстро сбросив с себя сарафан, осталась в одной летней рубахе из тоненькой льняной ткани. Уселась на лавку, голову набок склонила:

— Ой, господине… Что-то у меня на шее… глянь… Может, слепень какой укусил?

— На шее, говоришь…

Еще ниже склонила голову дева, сверкнула в вырезе рубашки грудь… А на белой нежной шейке… нет ничего не было, никакого укуса, но… Так хотелось ее поцеловать!

Бутурлин не выдержал, поцеловал юную красавицу в шею, рука его, словно сама собой, скользнула в вырез, нащупав трепетно юную грудь с розовым, быстро твердеющим сосочком…

Серафима тяжело задышала, пышные ресницы ее дернулась…

— Ах, господине… в опочивальню иди…

— Как скажешь… — поцеловав деву в губы, так же шепотом отозвался помещик. — Иду… Жду…

— Я скоро!

Никита Петрович едва успел сбросить одежку, как юная одалиска предстала пред ним нагая, во всей красе! Длинные стройные ножки, плоский живот с темной ямочкою пупка, грудь… не большая, но и не маленькая, трепетно вздымающаяся, зовущая…

И ясные голубые глаза… Распущенные волосы, хлынувшие по плечам золотым водопадом!

— Иди сюда, милая…

Обняв деву за бедра, Никита принялся целовать пупок, потом опустился ниже… руки его скользнули по спине красавицы, лаская, нащупали позвоночник, лопатки…

— Ах…

Схватив деву в охапку, Бутурлин бросил ее на ложе… послышались стоны… скрип…

— Ты, Серафима, замуж-то хочешь? — чуть погодя, раскинувшись, негромко спросил помещик.

Юная красавица улыбнулась:

— Да надо бы, господине. Мы ж народ подневольный — за кого укажешь, за того и пойду.

— Надо, чтоб тебе нравился.

— Да уж это пустое. Лишь бы заботился да не бил.

— Бить станет — только скажи…

Никита Петрович потянулся и с нежностью погладил любовницу по спине. Девушка задумчиво покусал губки:

— Ой, батюшка… Ты и впрямь, как я попрошу, сладишь?

— Сделаю! Слово даю. А Бутурлины слов на ветер не бросают!

Привстав на ложе, молодой помещик горделиво выпятил грудь, словно находился сейчас на государевом войсковом смотре, а не в кровати с молодой да красивой девкой. Впрочем, помещиком Никита Петрович был не злым, можно сказать, добрым, и людишек своих никогда зря не тиранил.

— Я вот что думаю, милостивец, — прижившись к широкой груди любовника, тихо протянула девчонка. — Ты меня на сторону не продавай. Господин ты хороший, добрый. А коли замуж — так за Федора Хромого отдай.

— За Федора? — помещик искренне удивился. — Так он же вдовец, да и тебя старше намного.

— Ну и что — вдовец? — сверкнув глазищами, хмыкнула дева. — Зато он сапожник добрый. И дом — справный, и… А что хром да стар — так это пустое. За кого мне у тебя, господин, выйти-то? Ну да, глянутся парни… некоторые. Так они скоро с тобой в поход уйдут… да там и головы сложат во славу государя нашего! Ведь может такое случиться?

— Может. Вполне. На то и война.

— Ну, вот. Так что уж лучше — Федор, — Серафима прикрыла глаза, размечталась. — Выйду за Федора, будет он меня холить да лелеять — сам про то говорил.

— Иди ты! — шутливо шлепнув девчонку по ягодицам, весело рассмеялся помещик. — Так он уже к тебе подкатывал?

Красавица дернулась, повела белым атласным плечиком:

— Ну а чего ж? Иль я не пригожа?

— Пригожа, пригожа, — пряча улыбку, успокоил Бутурлин. — Уж этого не отнять. Однако же…

Никита Петрович неожиданно замолк, однако ж Серафима продолжила за него, в милой порочности своей прекрасно осознавая, что именно хотел сказать барин. Тряхнув головой, сверкнула очами:

— Хочешь, господине, сказать, что не девственна? Ну да, не девственна. Прошлолетось на сенокосе с парнями повалялась, чего ж. Однако ж нонче не старые времена!

А вот в этом дева была права, права полностью! Чай, не дворянка, не боярышня — на что ей девичья честь? Среди крестьян потеря девственности особым недостатком не считалась, да и женщину с ребенком молодому парню в жены взять — не позор. Главное — чтоб понесла, чтоб детей нарожала. А вот, ежели без детей, тогда — да, тогда — труба дело.

— Я вот еще что замыслила, Никита Петрович, — между тем продолжала девушка. — Коли воля твоя на то будет, так мы б с Федором на посад тихвинский перебрались, лавку открыли б или рядок.

Тут Серафима стала совершенно серьезной, даже насупилась:

— Ты, господине, не думай, в накладе не останешься. Мы те с лавки кажный месяц платить будем, сколь скажешь! Пусть и немного, однако же — постоянно, ага. Вернешься со службы — а тут тебе денежка.