В третью стражу. Автономное плавание - И. А. Намор Страница 49

Чекист отчетливо задергался в путах. До него начала доходить безнадежность ситуации и собственная беспомощность. Но более, чем возможные мучения, страшила неизвестность. Непонятный «бельгиец», пересевший на край стола и болтающий ногами как мальчишка, пугал своей осведомленностью и нарочитой беззаботностью, сквозившей в каждом жесте, в малейшей интонации, – уж это распознавать в людях резидент научился, иначе бы не выжил в мясорубке Гражданской и в мутной, кровавой воде послевоенной Европы.

– Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остается, если, конечно, сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете как весьма экзотический способ самоубийства, – улыбка Федорчука стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил: – Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть, потом, когда припрет, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы. У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано еще. Не пришло время главных вопросов – может быть, чуть позже, а пока можете изображать из себя «коммуниста на допросе». Мне это даже нравится.

Виктор слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвященного инструментарий: разложил булавки; пощелкал плоскогубцами, проверяя «плавность хода»; воткнул штепсель утюга в ближайшую розетку. Достал из кармана коробок спичек и, небольшим перочинным ножом, извлеченным из другого кармана, заточил десяток разными способами. Потом связал пяток спичек тонкой ниткой, перед этим обломав четыре почти под основание серной головки и оставив пятую, целую спичку торчать в центре. Немного подумал и смастерил еще одну, такую же, конструкцию.

Все это он нарочито проделывал на виду у «товарища Вальтера», иногда даже с некоторой театральностью поднося к его лицу готовые орудия добычи истины. Лицо чекиста побелело, лоб украсили крупные капли пота, но в глазах недоумение сменилось твердой решимостью. Суть ее была понятна без слов. Федорчук решил: с гиньолем пора завязывать. Эффект достигнут.

– Мне представляется, что настало время изложить истинную причину моего к вам визита, Самуил Гершевич. Она проста как мычание – это деньги и бланки документов, которые, несомненно, у вас есть. Я не стал искать тайник самостоятельно, дорожу временем, знаете ли. Не только будучи знаком с вашими, так сказать, паспортными данными, но и точно зная о направлении деятельности руководимой вами резидентуры в Западной Европе, я счел возможным обратиться с просьбой, в удовлетворении которой, надеюсь, мне отказано не будет. Короче, деньги и документы, или… – на лице Кривицкого проступила, несмотря на кляп, довольно ехидная усмешка, – я вынужден буду подождать час-полтора до возвращения вашей жены и дочери. Супруга ваша меня мало интересует, я подозреваю, что вы с ней еще те два сапога… яловых. Дочкой же я с удовольствием… – несмотря на мерзость ситуации, Виктор придал лицу выражение крайнего предвкушения такого развития событий, – займусь у вас обоих на глазах. Думаете, все железки и деревяшки – для вас? Ошибаетесь. Для чудной маленькой девочки это будет сюрпризом. Ведь это ее кукла сидит на вашем письменном столе?..

Виктор Федорчук, Афганистан.

Осень 1982 года

Кукла. Большая, заграничная, с мелкими светлыми кудряшками синтетических волос, в розовом коротком платьице, расшитом блестками, в белых гольфиках и красных виниловых туфельках. Голубые глаза ее смотрели на мир с нескрываемым удивлением: «Ах, как все вокруг интересно…» И даже маленькое бурое пятнышко на подоле платья не портило впечатления от игрушки. Маленькое бурое пятнышко… кровь Пашки Лукьянова…

Рота вышла на окраину кишлака, оставленного басмачами ранним утром, после короткого боя с арьергардом банды, уже неделю терроризировавшей окрестные селения. Вышла без потерь – ну не считать же таковыми разбитые в кровь локти и коленки, да несколько несложных вывихов у «молодых», резвыми козликами скакавших по придорожным валунам.

А на обочине пыльной дороги, у глинобитного дувала крайнего дома лежала кукла, настолько резко выделяясь на общем желто-буром фоне своим мирным и таким нездешним видом, что сержант Федорчук в первый момент даже сморгнул несколько раз и потряс головой, отгоняя наваждение.

– Старшой, глянь, кукла… – шепотом сказал Пашка Лукьянов, толкнув Виктора локтем в бок. – Я сбегаю?

– Я те сбегаю, куркуль тамбовский… – в словах сержанта, сказанных вполголоса, не было злости, только немного раздражения на эту… эту… розовую ерунду, в общем. Что лежала у дороги, всем своим видом нарушая картину только что закончившегося боя. – За сектором следи, кукловод хренов!

– Так я ж не себе, тащ сержант, сестричка у меня… Катька… соплюха совсем, такую же просила, когда я в армию уходил, – Пашка аж шмыгнул носом от нахлынувших мыслей о доме. – Гэдээровскую… а я не смог тогда, хоть и обещал. Ну, тащ сержант, ну, пожалуйста! – взмолился он.

Федорчук знал Пашкину историю… от ротного, которому проболтался замполит. Молодой парень, из небольшого тамбовского села, потерявший в одночасье и мать и отца, погибших в прицепе рухнувшего с обрыва трактора, Лукьянов до призыва в армию один воспитывал младшую сестру. И косить не стал, когда повестка пришла, только отвез ее к бабке с дедом – роди телям отца – в соседнюю деревню. В общем – не простой судьбы парень… И эта его крестьянская основательность, порой граничащая в глазах «городских» сослуживцев с вполне раздражающей прижимистостью, ставшая основанием для беззлобного прозвища: «куркуль тамбовский».

– Подожди немного, – прошептал Виктор, легонько хлопнув Павла по плечу. – Если все нормально – подадут сигнал, будем выдвигаться на кишлак… Да, заберешь ты эту куклу, не пропадет!

Лукьянов в ответ промолчал, только засопел, чуть громче, чем обычно, вдыхая и выдыхая сухой, еще не согревшийся с ночи, воздух предгорий.

Сигнал подали через десять минут, и Пашка так умоляюще взглянул на Федорчука, что тот, не задумываясь, махнул рукой: «Мол, что с тобой, с куркулем, делать!», но вслух сказал – уже громко, для возможных слушателей, сделав приличествующее случаю строгое лицо:

– Пойдешь по правой стороне дороги, заодно и посмотришь, что это там такое розовое лежит. Только аккуратно, а то мало ли… Понял задачу?

– Так точно, тащ сержант! – лицо Лукьянова мгновенно расцвело улыбкой, да так, что Виктор не удержался и улыбнулся в ответ.

А через три минуты младшего сержанта Павла Лукьянова не стало. Небольшой заряд взрывчатки, присыпанный мелкими камнями, видимо, был рассчитан на ребенка. Но… вмешалась дурацкая случайность, из которых порой и состоит война. Один из камней, разметанных взрывом, прогремевшим после того, как Пашка поднял с земли игрушку, – по-видимому, сработал взрыватель разгрузочного действия, – попал парню в висок. Крови почти не было. Только маленькое пятнышко, невесть как попавшее на подол платья куклы, которую Лукьянов так и не выпустил из рук, падая спиной вперед на пыльную афганскую землю.

Спустя считанные секунды, когда Федорчук подбежал к месту подрыва, все было кончено – Пашка уже не дышал. В его мертвых глазах застыло удивление… подлостью и несправедливостью окружающего мира. Мира, в котором мишенью – нет, не случайной жертвой, а именно мишенью – становятся самые беззащитные существа, дети. Так они и лежали рядом, удивленно глядя в быстро зарастающее тучами утреннее небо: младший сержант Лукьянов, простой парень из русской деревни, и большая кукла в розовом платьице с блестками…