Война в небесах - Дэвид Зинделл Страница 47

— Вот уродина, — повторил Хануман слова, сказанные им при первом знакомстве с Сурьей. — Но преданность Пути придала некоторую красоту ее душе, ты не находишь?

Данло стоял, держа в левой руке образник, а правой касаясь флейты в кармане.

— Я думаю… что она предана тебе. И сделает все, о чем ты ее ни попросишь. — Как же иначе — ведь я Светоч Пути, а она человек верный.

— Кому и чему она верна? До тебя Светочем был Бардо, а она его предала, хотя он ей родственник.

Холодные глаза Ханумана сверкнули гневом и старой обидой. Посмотрев на Данло долгим взглядом, он сказал: — И это ты, бросивший Путь своего родного отца, говоришь о предательстве?

— Я не стал бы говорить с тобой вовсе, если бы не был вынужден.

— Мне жаль, что тебе приходится это делать. И жаль слышать такую ненависть в твоем голосе.

— Мне… тоже жаль.

— Но сегодня ты перед всей Коллегией сказал, что любишь меня по-прежнему. Где же правда, Данло?

Ненависть — левая рука любви, вспомнил Данло, закрыв глаза, а потом взглянул на Ханумана глубоко и открыто и сказал: — Думаю, ты сам знаешь.

Они долго смотрели друг другу в глаза, и старое понимание переходило от одного к другому. Потом Хануман пригласил Данло сесть за стол. Он знал, как Данло не любит стульев, и неудобство, которое тот испытывал, одновременно беспокоило его и доставляло ему удовольствие.

— Я вижу, ты принес с собой архитекторский образник, — сказал Хануман. — Хочешь подарить его мне? Пополнить мою коллекцию?

Данло взглянул на его шахматные фигуры. Белого бога по-прежнему недоставало. Когда-то под Новый год Данло вырезал из моржовой кости замену и подарил этого бога Хануману, но Хануман сломал его и вернул назад.

— Нет, — ответил Данло, — я больше ничего не буду тебе дарить.

— Я сказал глупость, предположив, что ты это сделаешь.

— Это все, что осталось от другого бога, — сказал Данло, указывая на голограмму.

— Я слышал эту историю, — кивнул Хануман. — Ты хочешь таким образом напомнить мне, как опасно для человека стремиться стать богом?

— А разве ты нуждаешься в напоминании?

— Вижу, ты все так же любишь отвечать на вопрос вопросом. — Хануман нашел в комнате сложенную серебристую ткань и накрыл ею компьютер, который Данло поставил на стол. Спрятав образ Эде с глаз долой и заставив его умолкнуть, он снова посмотрел на Данло долгим странным взглядом. — Ты все тот же Данло, правда? Несмотря на все твои подвиги и успехи, ты все тот же.

— Я — все тот же я. Это точно. А ты — это ты.

— Судьба… При всей несхожести моей и твоей я когда-то думал, что судьба у нас одна.

— Ну что ж — вот мы сидим и собираемся поесть вместе, как в послушниках.

— Судьба, — почти шепотом повторил Хануман. — Как странно.

— Ты… всегда любил свою судьбу, правда? Во всей ее красоте, во всем ужасе.

Хануман, не отвечая, закрыл глаза, словно перед ним предстало личное видение будущего. Данло смотрел на пурпурные огни его кибершапочки, в тысячный раз поражаясь страшной красоте Ханумановой судьбы.

— Я должен был предвидеть, что ты будешь голоден, — открыв глаза, сказал Хануман. — Раньше ты всегда хотел есть.

Словно по сигналу — а может быть, Хануман действительно подал какой-то сигнал через свой компьютер, — открылась кухонная дверь, и куртизанка в золотой шелковой пижаме внесла поднос с горячими блюдами. Золотом волос и красивой фигурой она напомнила Данло Тамару. Хануман представил ее как диву Садиру с Темной Луны. Садира сказала, что служить им в этот вечер для нее удовольствие, и стала разливать горячий бобовый суп по двум голубым тарелкам.

— Ешь, — сказал Хануман Данло, который сидел, рассеянно глядя на плавающие в бульоне маленькие зеленые бобы минг. — Яда там нет.

Оба взяли ложки и принялись за еду. За супом последовали курмаш, овощное рагу и другие пряные блюда, которые, как помнил Хануман, Данло любил. Они не разговаривали — слышалось только постукиванье палочек для еды и позвякиванье бокалов. Данло, переставая жевать, слышал еще свистящее дыхание Ханумана и думал, что выглядит тот неважно. Несмотря на кажущуюся энергию, которую Хануман вкладывал во все свои движения, даже беря перечный орех или наливая Данло вина, в нем, подобно кавернам под тонкой почвой, чувствовалось страшное напряжение. В юности он страдал раком легких, от которого почти вылечился в своем жгучем стремлении стать выше обыкновенных людей. Теперь, между двумя глотками вина, он снова покашливал — с закрытым ртом, чтобы Данло этого не заметил; Но Данло чувствовал его боль в собственных легких и морщился каждый раз, когда живот Ханумана напрягался и нездоровое дыхание вырывалось из серых губ. Он заметил, что тонкое лицо Ханумана целиком приобрело серовато-белый оттенок, как мясо мертвого тюленя. Глаза смотрели сумрачно, изможденно, и левый постоянно подергивался. Пальцы, очищая орех от скорлупы, дрожали. Наблюдая за точно рассчитанными движениями Ханумана, Данло понял вдруг одну вещь о нем и о судьбе. Хануман сознает, на какой невообразимый риск он идет, строя свой Вселенский Компьютер и вовлекая рингистов в войну. Он знает, что в случае проигрыша скорее всего погибнет, и предчувствие смерти преследует его. Он, как и все люди, страшится черноты несуществования, но еще больше его пугает что-то другое, то, что Данло начинает различать только теперь…

— Тебе бы поспать, — сказал Данло. — Сон дает душе новую жизнь.

— Ничего подобного. Когда человек спит, он умирает, — возразил Хануман с быстрой и уверенной улыбкой, как будто эти смелые слова разогнали худшие из его страхов.

Сон, вспомнил Данло, это первая фаза сознания, когда ты погружаешься в суть бытия, не ведая об этом погружении.

Только во сне, согласно учениям, считавшимся древними еще двадцать тысяч лет назад, способен человек познать блаженство истинного покоя. Есть, однако, и другие учения, поновее, отливающие вековую мудрость в более современные формы. Некоторые кибернетические секты утверждают, что во сне разум и память человека загружаются в бесконечную вычислительную машину вселенной. Хануман, так и не избавившийся до конца от своих детских верований, боится, что этот процесс может обокрасть или забрать целиком его душу. Его воля полагается на себя, и только на себя. Он никому не позволит покуситься на свою душу: ни сну, ни вселенной, ни самому близкому другу.

— Я думал, тебя будет беспокоить нечто другое, кроме моего сна, — сказал Хануман.

— Разве мое беспокойство что-то значит?

— Я думал, ты прочтешь мне проповедь относительно зла, которое мы творим, сооружая Вселенский Компьютер.

— Что я могу сказать тебе такого, чего ты сам не знаешь? Этот компьютер — шайда, и его строительство нарушает Закон Цивилизованных Миров.