Заступа - Иван Белов Страница 46

– Ваше мнение, сударыня?

Лаваль размяла листок, понюхала и отозвалась:

– Определенно Atropa belladonna, она же сонная дурь.

– Красавка по-нашему, или бешеница, – кивнул Рух и задумался. В принципе, ничего необычного, невзрачный кустик с грязно-фиолетовыми цветочками. Мимо пройдешь – не заметишь, если только ты не ученый, свихнувшийся на гербариях, или вдруг не задумал кого-то убить. Красавка ядовита от корней до кончиков стебля, вызывая учащенное сердцебиение, резкое повышение температуры, светобоязнь, судороги и смерть. Вопрос один – Варьке она на хрена? Для интереса, или мышей изводить? А может, другое? Красавка – сильнейшая защита от сглаза и черного колдовства. Эх, Варюха-горюха, почему молчала? Что хотела сказать? Загадки одни.

– Так. – Рух повернулся к Степану и Дарье. – Ничего страшного не случилось. Пока. Сидите на хуторе, в лес ни ногой, ясно?

– Ясно, Заступушка, ясно, – закивала Дарья.

– И засветло лучше вам в Нелюдово перебраться.

– Хозяйство не брошу, – грубо отрезал Степан.

– А если башку потеряешь? – предупредил Рух. – И ведь не только свою.

– Никуда не пойду. Если Варенька вернется, а меня нет?

– Степушка, может, и правда уйдем? – осторожно попросилась Дарья.

– Иди, назад не приму.

– Степушка!

– Отстань, баба!

Рух прихватил графиню за локоть и выбрался из избы. В спину неслись звуки ожесточенного спора. Степан упрямился, Дарья настаивала, но исход был понятен и так. Никуда они не уйдут. Бортник упертый, и гордости выше краев.

– Заступа, – позвал тоненький голосок откуда-то от самой земли.

Бучила наклонился, заглянул под сруб и увидел в темноте грязную мордашку Филиппки.

– Ты чего тут, малой? Велено дома сидеть.

– А я убег!

– Смотри, добегаешься, батька шкуру спустит.

– Пущай догонит сперва, – заявил Филиппка. – А и догонит, не будет пороть. Он же мне не настоящий отец.

– Чужие крепче лупят.

– А ему не до меня. – Мальчонка обиженно засопел. – Он только Варьку любит свою.

– А ты не любишь? Ведь почти что сестра.

– Плохая она, – сообщил Филиппка. – Завсегда шпыняла меня. Как ущипет, так синяки. Из леса придет злющая, воняет гадостно и давай меня изводить.

– Мамке бы жаловался.

– Заступы не жалуются.

«Еще как жалуются, – невесело усмехнулся про себя Рух. – А еще ноют и даже плачут тайком, когда рядом нет никого и урона Заступиной чести нет».

И сказал:

– Ладно, раз так, назначаешься младшим Заступой, за мамкой с батькой приглядывай, от них ни на шаг. Справишься – меч подарю.

– Не обманешь?

– Чтоб мне пусто было.

– Смотри у меня, – пригрозил Филиппка.

– От отца с матерью ни на шаг! – напомнил Бучила, удаляясь от хутора.

– Не боишься пчеловодов одних оставлять? – поинтересовалась Бернадетта.

– На все воля Божья, – отозвался Бучила. – За каждым уследить не могу.

– Может, мне с ними остаться?

– Не терпится падальщика увидеть?

– Не терпится, – подтвердила графиня. – Такая, знаешь ли, девичья блажь.

– Сдалось тебе.

– Ну интересно же! Они и правда ужасные?

– Не-а, на котяток похожи. Миленькие, пушистенькие, херню всякую мурчат.

– Ты сам-то видел?

– Бог миловал. У меня без них всякого злобного мразья через край.

– Скучный ты.

– Ротмистр твой веселый.

Тропа манила в коричнево-зеленую глубь, пахнущую грибницей и прелым листом. Березы шелестели на ветерке, где-то рядом дробно выстукивал дятел. Хмурой стеной высились лохматые ели. Рух шкурой почувствовал чей-то ненавидящий пристальный взгляд. По спине, несмотря на жару, пробежал холодок.

– Ты чего? – прищурилась Лаваль.

– Так, нахлынуло. – Рух встряхнулся, прогоняя колкий озноб. – Чей-то надоело мне прогулки гулять. Айда домой, я вроде камин забыл потушить. Ща как полыхнет…

– Ну уж нет! Что я, зря мучилась? – Графиня уверенно направилась в лес и закричала: – Эй-эй, дикари поиметые! Выходите!

«Господи божечки, – вздохнул Бучила про себя. – Ну вот зачем быть настолько тупой? Сейчас накличет беды».

– Нападайте, ублюдки! – голосила Лаваль. – Где вы, страшные грязные морды? Ау!

– Завязывай, а.

– Где твой азарт? – воскликнула графиня. – Мы обязаны схватить падальщика живьем.

– Между прочим, это законом запрещено, – назидательно сказал Рух. – Кстати, почему?

– Одна неприятная, но весьма поучительная история, – скривилась Лаваль. – Когда появились падальщики, феноменом заинтересовались ученые. Тевтоны отловили несколько особей по заявке Кенигсбергского университета. Там делали с ними всякие нехорошие вещи: препарировали, копались в мозгах, ставили опыты, хотели выяснить причину болезни и пути заражения.

– Выяснили?

– Еще как! Безумцы то ли сами освободились, то ли им помогли. Резня была жуткая, погибли профессор медицинской кафедры, два магистра, случайно подвернувшийся доктор права и два десятка студентов. Говорят, кровищу и мясные ошметки соскребали со стен. У Эттельбаха есть стихотворение «Тьма и кровь», посвященное Альбертинской бойне. Не читал?

– Не люблю всякие ужасы, – поежился Рух.

– В следующий раз обязательно подарю тебе томик Эттельбаха. Великолепнейший поэт и…

Лаваль резко замолкла. Бучила выглянул из-за плеча графини и вместо устрашающего вида дикарей увидел полянку, утонувшую в плотной тени высоченного дуба обхвата в три толщиной, с вырезанным на коре потемневшим лицом. Трава вокруг вытоптана, на земле несколько глиняных тарелок, в одной кособочился оплывший огарок свечи.

Бучила сунулся в плошку и брезгливо поморщился. На дне присохли остатки позеленевший тюри из хлеба и молока. Вторая вылизана дочиста, в третьей подозрительные бурые пятна и налипший птичий пух. Чуть левее накопаны несколько ям.

– Похоже на кладбище. – Бернадетта заглянула в раскоп.

– На клятское дерьмо это похоже, – буркнул Рух. Ямки оказались совсем небольшими, в каждой лежала почерневшая деревянная кукла, замотанная в мешок. По ощущениям, кукол сначала похоронили, а потом откопали и бросили под открытым небом. Всего он насчитал двенадцать ям. В последней куклы не было.

– Жуть какая, – повела бровью Лаваль. – Вот за это и не люблю медвежьи углы. А кормят тут кого?

– А кого угодно, – хмыкнул Бучила. – Требное место. Хлеб, кровь, молоко. Неумелая попытка задобрить высшие силы.