Noir - Борис Сапожников Страница 44

— Ладно, сбавь тон, — выпрямился Робишо. — Если зондирование пройдёт нормально, тебя восстановят в агентстве и «гончий лист» я лично аннулирую. На извинения или компенсацию и не надейся! — Он снова навис надо мной и добавил самым страшным голосом, на какой только был способен: — И не смей даже смотреть в сторону моих секретарш! Обо всех заигрываниях с тобой впредь будешь первым делом докладывать мне. Это ясно?

— Предельно ясно, патрон, — усмехнулся я.

Робишо поморщился от моего обращения — он ещё не был уверен в моей невиновности, и его явно коробило, что я уже считаю, будто восстановлен на работе в агентстве.

В кабачке на углу Орудийной и Кота-рыболова в тот вечер собралась в высшей степени странная компания. Я пригласил отпраздновать своё восстановление в должности детектива агентства «Континенталь» не только Дюрана, рискнувшего по такому поводу выбраться из «Беззаботного города», но и Бовуа с Лобенаком. Так что чернокожий бокор, не изменивший своему серому балахону и одетый в роскошный костюм орк-адвокат сидели с нами за столиком, потягивая бренди.

— Хорошо, — заявил Бовуа, прикрыв глаза и вслушиваясь в грустные напевы. Сейчас певица на сцене тянула нечто очень долгое, с длинными гласными, придающими напевам какую-то беспросветную тоску. Пела она не на розалийском, так что я лично не понимал ни слова. — Душевно исполняет — красиво. Это песня рабов, родившихся в кандалах и умирающих в них. Они поют о свободе, их боге, которого им никогда не дано увидеть.

Куплетов в песне было много, интересно даже, сколько страданий неизвестные мне авторы смогли в неё вложить.

— Как всё прошло? — спросил Дюран, которого напевы далёкой родины интересовали не слишком сильно.

— Почти идеально, — ответил я. — При зондировании выявили эльфийскую магию, применённую против меня, а именно блокировку памяти. Папа Док, стоит отдать ему должное, сработал очень хорошо. Все уверены, что блокировка снята именно в ходе зондирования, а не раньше?

— Не Папы Дока в том заслуга, — поправил меня Бовуа, — а его наездника. Хозяин перекрёстков — могущественный лоа, и ни ваши устройства, ни магия сидхе не сравнится с ним.

Я не успел укусить себя за развязавшийся от выпитого бренди язык, и спросил, прежде чем подумал, что спрашиваю.

— А твой лоа кто?

— Я простой бокор, — ответил Бовуа с горечью в голосе, — а не избранный могущественного лоа, как Папа Док или мсье Дюран.

Я не сразу понял, что говорит об отце моего бывшего взводного.

Вообще процедура зондирования не из приятных. Я знал об этом, но ни разу не то что не подвергался ей, а даже присутствовать не довелось. Когда же в комнату для допросов вошёл человек в костюме с саквояжем в руках и принялся спокойно раскладывать на столе инструменты, мне очень захотелось сбежать. Я пожалел об оставленных дома пистолетах. Брать их с собой в управление, чтобы «мастерссоны» точно изъяли при входе, само собой не стал. А после того как человек в костюме попросил меня снять пиджак, расстегнуть две верхних пуговицы на сорочке и закатать левый рукав, я едва не отказался от всех планов. Сбежать из городского полицейского управления представилось мне не самой дурной идеей.

Всё же я сумел взять себя в руки и перетерпел введение толстенной иглы в вену, подсоединение электродов к груди и надетую на глаза непроницаемую повязку. Прежде чем нажать на кнопку на разложенном перед ним устройстве, похожем на пишущую машинку с небольшим экраном, человек в костюме посоветовал расслабиться и сообщил, что сейчас будет очень неприятно. Не обманул, даже немного приуменьшил, если честно.

Боли не было — именно чудовищно неприятное ощущение, словно зуд в голове, прямо внутри черепной коробки. Ты не можешь почесаться, и от этого только хуже. Кто-то копался в моей памяти, извлекая на свет последние события, а самопишущее перо скрупулёзно фиксировало всё. Я слышал характерный стрёкот, с которым оно покрывает ровными строчками записей листы бумаги. Оно работало долго, и человек в костюме, наверное, устал менять листы, выдёргивая исписанные и заменяя их чистыми. И с каждым новым листом зуд под черепом усиливался. Я уже почти ощущал сотни маленьких ножек, щекочущих мне мозг. Крохотные твари бегали там, искали нужное в моей памяти и никак не хотели угомониться.

Когда же внезапно проклятый зуд стих, я едва с ума не сошёл. Это было как оказаться в полной тишине после громогласной какофонии. Я почувствовал, что из вены выходит одна игла и почти сразу входит другая. Вторая была куда тоньше и явно от шприца с морфием или чем-то подобным. Меня тут же неудержимо потянуло в сон, и я повалился лицом на стол, даже не успев снять с глаз грёбаную повязку.

— Извиняться Робишо не стал, но удостоверение новое выписал, — постарался я переключиться с неудобного для Бовуа вопроса, — прежнее так и осталось в комнате вещдоков и будет храниться до раскрытия убийства другой его секретарши. Ещё пришлось заплатить штраф за порчу полицейского имущества в участке. Но в целом я легко отделался. Можем продолжать.

— Против вас играли грубо, — сказал Лобенак, наполняя свой стакан бренди, — но ваши враги явно учатся на своих ошибках. В следующий раз будут действовать умнее.

— Так и мы останавливаться не собираемся, — хищно усмехнулся Дюран. — Мы подобрались к их резиденту очень близко. Ему надо действовать быстро, а значит, он допустит ошибку. Ту самую, на которой учиться будет уже поздно.

— А что с ножом, которым зарезала себя твоя любовница? — спросил Бовуа, присоединяясь к беседе. Африйские напевы стихли, а саксофон бокора не сильно интересовал.

— Что-то странное с ним, — ответил без особой охоты я. — Тибо клянётся, что сдавал его в комнату вещдоков в участке, но его там не нашли. Куда пропал, кто забрал? Вахтёр ответить на эти вопросы не смог.

— Ваш противник не дурак, — согласился с орком Бовуа, — он быстро учится. Орудие убийства могло привести к нему, и он использовал магию или свою связи, чтобы выкрасть его.

— Хорошая зацепка, как считаешь, ротный? — глянул на меня Дюран, но предпочёл отмолчаться, делая вид, что задумался.

У меня не было ни малейшего желания говорить сейчас о делах. Я хотел выпить побольше и забыть сегодняшний день, как страшный сон. Несколько раз мне мерещились грёбаные лапки, щекочущие мозг и череп изнутри. Никогда — даже если речь будет идти о моей жизни — я не соглашусь больше на зондирование. Лучше уж пускай голову рубят — гильотина милосерднее.

Я откинулся на спинку стула и слушал протяжные напевы о страданиях чернокожих рабов, которые перекурившая певица затянула поновой. Бовуа, разделявший моё настроение, отсалютовал мне стаканом бренди, и мы, чокнувшись, выпили без тоста.

За ещё один день, оказавшийся недостаточно хорошим, чтобы умереть.