Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер Страница 44

И, как всегда, его собственная, не слушающаяся приказов рука протягивается над заводью и в миг звенящего тишиной безумия касается этой мерзости.

* * *

Стук рубящих лес топоров, подобный треску брошенных в огонь кукурузных початков. Гортанные человеческие крики, голоса укоризненные, поддразнивающие, заявляющие что-то на неизвестном ему языке.

Анасуримбор Моэнгхус проснулся от укусов цепей. Прищурившись от проникающего снаружи света, он увидел засаленные шкуры, натянутые на рёбра деревянных опор. Он был гол… и скован кандалами, охватывающими запястья и лодыжки. Цепь, прикреплённая к лишённой ветвей берёзе, превращённой в невольничий столб, грубыми железными звеньями обвивала белокожий торс Моэнгхуса, прижимая его локти к груди.

День был по-летнему жаркий, но в яркости безоблачного неба и сухости воздуха слышалось дыхание осени. Он ожидал, что в якше будет душно, но что-то, возможно запылённые щели на стыках меж кожей и деревом или отверстие в коническом потолке, оставленное специально для проветривания, освобождало воздух от дурных запахов и духоты. Он ощущал себя… чистым, чище, чем когда-либо после Иштеребинта. Вопли и крики, раздающиеся в его душе, никуда не делись, но теперь звучали глухо и откуда-то снизу, будто бы они оказались погребёнными в черноте земли под его ногами. Его захватили скюльвенды – Народ Войны! – но невзирая на их прошлое, полное зверств и злодеяний, он не испытывал страха. Какую боль они могли причинить ему, пережившему знакомство с упырями и претерпевшему все изощрённые пытки Харапиора? Что они могли забрать у него, когда его собственная жизнь висела на нём, подобно свинцовым чушкам? Скюльвенды схватили его – сыны отцова племени, и пусть даже они и отказывались признавать его родство, он был рождён с изначальным знанием о них. Независимо от того, какую судьбу они ему уготовили, какие унижения и страдания, он умрёт, зная, что всё было честно.

Он был свободен! Лишь это имело значение… Всё безумие упырей и Анасуримборов позади. Если оставшейся ему жизни суждено быть краткой, то пусть она будет незапятнанной – чистой!

Он не позволял себе расслабиться, дабы не пробудить нечто такое, чего не в состоянии был описать словами. Сквозь перестук топоров до него доносились мужские и женские голоса. Пытаясь прислушаться, он пониже опустил голову. Они говорили на скюльвендском языке, представлявшемся ему членораздельной версией лая, обычно доносящегося от военных лагерей и биваков. Моэнгхус не понимал ни слова, но откуда-то знал, что они обсуждают именно его. Он увидел очертания человека, присевшего снаружи у входного клапана, а затем просунувшего внутрь два пальца на уровне земли и следующим движением поднявшего их на уровень губ. Моэнгхус заметил предплечье, испещрённое шрамами.

Захвативший его в плен человек наклонился и протиснулся внутрь, а потом, выпрямившись, встал в полумраке якша во весь рост. Следом за ним явилась прекрасная светловолосая женщина. Человек был стар, но видом своим и повадками напоминал леопарда, тело его было почти целиком покрыто шрамами, точно каким-то доспехом. Отметина за отметиной со всех сторон исчерчивали его руки и шею, переходя на щёки, а в нём самом, свернувшись кольцами, словно змея, таилась смертельная угроза, перехватывающая дыхание, заставляющая волосы становиться дыбом, предвещающая увечья и неизбежную гибель. Всё его тело было вызовом – каким-то невероятным боевым кличем. Его сутулые плечи выгибались седлом, кожа на кистях рук своей грубостью напоминала дубовую кору, исчерченную сухожилиями, точно складками дубовины, сами же скрещённые руки выглядели жёстче рога. И бесчисленные свазонды… повсюду…

Земля тут же зашаталась под закованным в цепи имперским принцем, и его кандалы издали щебечущий скрип, когда он попытался сохранить равновесие.

Человек взглянул на него, сверкая бирюзовыми глазами, и воздел свою ладонь вверх, точно разящий клинок. Женщина тут же поспешила к Моэнгхусу, достав грубый ключ, чтобы разомкнуть его оковы. Вблизи она по-прежнему была неописуемо прекрасна.

– Тебе известно, кто я? – рявкнул на шейском человек.

Моэнгхус облизал губы, всё ещё не зажившие после Иштеребинта. Женщина позвякивающей ключами тенью встала справа от него.

– Ты… – он закашлялся, удивившись, что ему больно говорить. – Ты – Найюр урс Скиота.

Жесточайший из людей.

Ледяные глаза взирали на него.

– И что же он, Анасуримбор, сказал тебе про меня?

От столь невероятного поворота событий Моэнгхус начал заикаться.

– Ч-что т-ты… что ты мёртв.

– Он знает, что ты его отец, – раздался сбоку от него голос юной женщины, – и потому трепещет.

Убийственная напряжённость проникла во взгляд человека.

– А кто она такая, знаешь?

– Нет, – буркнул Моэнгхус, всматриваясь в лицо девушки. – А должен?

Смех Найюра урс Скиоты, полный насмешки и одновременно помешательства, звучал словно порождение бойни.

Женщина, заслонив собою холодный свет, наклонилась вперёд, чтобы погладить Моэнгхуса.

– Ну, ты же был совсем ещё малышом, – сочувственно улыбнувшись, сказала она.

* * *

Король Племён приказал на весь день закрывать его лицо плотным капюшоном, руки же у него были скованы за спиной так, что он изо всех сил старался удержаться в седле, оставаясь в полном неведении о крае, по которому ехал на своей смердящей лошадёнке. Капюшон с него снимали лишь ближе к вечеру, когда он вновь оказывался в якше, а кандалы отмыкали только при появлении норсирайской наложницы, юной, едва расцветшей женщины, утверждавшей, что она его мать…

Серве… Имя, всегда пронизывавшее его сердце леденящим холодом.

Ночь за ночью они разыгрывали это безумное представление. Девушка в подробностях расспрашивала Моэнгхуса о том, как прошёл его день, выказывая к нему чистую, целомудренную любовь, а неистовый Король Племён не столько сам играл роль его отца, сколько наблюдал за её играми.

– Думаю, тебе стоит проявлять мудрость и сдержанность. Твой отец чересчур скор на гнев и внушает столь сильный страх, что люди, которые должны бы были просто вверять себя ему, вместо этого шепчутся о нём по углам…

Моэнгхус понимал, что происходит. Ему доводилось видеть, как человек здравомыслящий зачастую потворствует людям безмозглым или помешанным, навешивающим на себя свои верования, будто перья, а затем напыщенно распускающим их, словно павлиньи хвосты. Однако он никогда бы не поверил, что и сам способен принять участие в подобном действе, что может пожертвовать собственным достоинством, дабы попытаться хоть немного смягчить чей-то ужасающий взор. Моэнгхуса смущала и беспокоила та лёгкость, с которой он, отвечая этой по-матерински ласковой любознательности, с одной стороны, никогда не снисходил до того, чтобы поддержать её притворство, с другой – никогда и не осмеливался ему противоречить. Как может душа следовать такому пути, что вечно пролегает меж истиной и обманом?

Его чёртова сестричка, как он точно знал, скорее, задалась бы вопросом о том, как душа может поступать иначе. Но безумие всё равно оставалось безумием, ибо оно наносило ущерб настолько разрушительный, насколько высоко по общественной лестнице восходило. Помешательство, объявшее поля или улицы, заканчивалось, как правило, швырянием камней или поджогами. Но помешательство, охватывающее дворцы, обычно завершалось всеобщей погибелью.