Хмурь - Ирина Лазаренко Страница 40

И я зашагал в темноту вонючих подворотен, надеясь, что руки у меня дрожат просто от холода, что я всё делаю правильно.

Ведь даже если всё плохо и нет смысла искать вторую обитель, даже если никто и ничто не нуждается во мне, в солнечном ли мире или в Хмуром, – Загорье, родной край, в любом случае будет не худшим направлением из возможных. Но сначала мне нужно выспаться.

* * *

Я думал, мы уйдем из Гнездовища утром, но проснулся совершенно больным и разбитым, с разламывающейся головой, горящей грудью и кашлем, от которого, казалось, потроха мои вот-вот вывалятся наружу. Слабость была такая, что я едва мог говорить, и даже собери я все силы – не сумел бы уйти не то что из города, а даже из заезжего дома.

Состояние это для меня – новое и пугающее: даже в детстве я болел редко и недолго, чтобы из-за небольшой ночной зябкости меня сама собою одолела такая хворь, такая слабость, не дающая сползти с лежака – да быть подобного не могло! Неужто это Хмурый мир мне показывает свою власть и волю? Или духи жилья, невесть с чего прицепившиеся ко мне в заезжем доме, решили испытать на прочность моё тело?

Весь день я то и дело окунаюсь в рваный, не приносящий отдыха сон, и там меня преследуют хохлатые кочки, из-за чего я понимаю, что моя болезнь – дело рук Хмурой стороны, ну или не рук, а что у нее там ещё есть. Злюсь на неё, насколько сил хватает, но и немного успокаиваюсь: она-то едва ли захочет меня угробить до смерти, в отличие от духов – те не скромничают, насылая болезни.

Несколько дней я валяюсь в полубессознании на лежаке за ширмой, в углу большой комнаты, которую делю с целой кучей других людей. Днём почти все они шатаются кто где, вечера коротают в здешнем же едальном зале или во дворике. А после наступления темноты комната наполняется гвалтом, воплями, детскими визгами, бабьим зудежом, стуком камчёток и кружек, топаньем ног, гоготом, песнями, липкой духотой, вонью пропотевшей одежды. Я лежу за ширмой и страдаю из-за того, что не купил себе место в отдельной комнатушке под крышей – нарочно не купил, заставил себя быть среди людей, если не говорить с ними, то хотя бы слушать. Ну вот и слушаю теперь. Лежу и снова отчаянно жалею, что я не в Подкамне, где есть лечители, прогоняющие болезни. Я видел, как лечители-варки маленькими склянками подтягивают больную кровь на край кожи, а потом делают надрезы и выгоняют её; видел, как они создают целебные составы и настои из трав и горячего вина; слыхал, как специальными словами они уговаривают домашних духов помогать недужному.

В Полесье я могу рассчитывать только на большую щербатую кружку с горячей водой, которую приносит мне толстая хозяйка заезжего дома. Голову она повязывает огромным, длинным головным платком, сзади завязывает его на бант, и кажется, будто на шее у нее растет черный цветок. В рваных кошмарах меня преследует этот цветок и массивная фигура, которая медленно идет ко мне через комнату.

Колпичка в эти дни ведёт себя особенно тихо и незаметно, вечерами где-то пропадает и возвращается в комнату только в темноте, дождавшись, когда все разойдутся по койкам и задуют в плошках огоньки. Днём она сидит у меня в изголовье, почти не шевелясь, только временами негромко бормочет: «Пр-ровались, недуг, провались», и еще сквозь сон я то и дело слышу какие-то совсем уж странные ругательства вроде «Триста мёртвых р-рыб тебе в глотку», но кому птица такого желает – не могу представить. Быть может, эти слова мне просто чудятся.

Проходит, кажется, четыре дня, пока я, наконец, набираюсь сил, чтобы сползти с койки и добраться дальше отхожего ведра.

Нужно выбираться из Гнездовища и ехать в Загорье. Понятия не имею, почему дракошка приволок меня в этот город – может, спятил или пошутил, или всегда меня ненавидел, потому просто завез подальше и сбежал в леса с моим мечом и прочими пожитками. В любом случае с меня хватит.

Хозяйка заезжего дома по моей просьбе приносит жидкий суп на бульоне с овощами – такой варила моя бабушка, когда мне нездоровилось, и еще нечто подобное стряпала нам зимой Грибуха. Но здешний суп – совсем не такой наваристый и вкусный, и это меня неожиданно сердит до того, что я отбрасываю ложку и выливаю суп всё в то же многострадальное ведро, а по дороге обратно пинаю сундучок, на котором по ночам спит соседский ребёнок. С сундучка падает кукла без лица, с упрёком глядит на меня пустотой меж соломенных косичек.

Мне видится что-то зловещее в этой нелепой игрушке, я не могу оторвать взгляд от ее пустого лица, от размахрившихся косичек, набитого тряпками тела.

– Полундр-ра! – орёт колпичка, и её крик звучит глухо, будто из-под одеяла.

Я слышу, как за дверью слаженно гупают и командным голосом бросают указания. Чувствую, как отливает кровь от головы, как в груди становится холодно и жутко, я понимаю, что нужно немедленно что-то сделать, скрыться, спрятаться, но не могу сообразить, как это сделать, что схватить, куда побежать. Дергаю полог Хмурого мира, и он ускользает из пальцев. Колпичка кричит что-то про штурвал и хребет, а потом протискивается в крохотное окно и пропадает, только белое пуховое перо медленно падает на пол. Я стою и смотрю, как это перо кружится в воздухе среди пылинок, и думаю, что я безнадежный балбес. А потом громко хлопает дверь, и командный голос с удовольствием произносит:

– Ну точно он! Попался, бегун недоделанный!