По следу "Аненербе". Вангол-3 - Владимир Прасолов Страница 4

Через полчаса в небольшом кабинете он, стоя навытяжку перед комиссаром особого отдела, трясущейся от волнения рукой положил на стол лист бумаги с рапортом.

– Я, товарищ комиссар, вот, рапорт имею от летчика. Проверить сами не успели, это ж только вчера факт такой известен стал.

– Зачем же на совещании такие вещи непроверенные заявлять? Это же дискредитацией партийно-советских органов попахивает, клеветой на советскую власть.

– Вот, пожалуйста, прочтите, это же на бумаге, черным по белому…

– Черным по белому, говоришь. Хорошо, проверим. Но если это бред твоего летчика, то под трибунал пойдете оба. Свободен.

Вечером этого же дня, брызгая слюной, по кабинету метался начальник краевого НКВД.

– Проверить мало. А если эта деревня действительно есть? Что тогда? А тогда мы с тобой под трибунал пойдем, потому как, уму непостижимо, за двадцать четыре года советской власти не увидели деревню на своей земле! Немедленно направить туда спецотряд НКВД, с особыми полномочиями. Найти эту деревню, если она есть, и сделать так, что ее нет! И никогда не было! Слышишь?! Никогда не было! И чтоб ни духу ни слуху об этой деревне. А этого, как его, ну, придурка, что на совещании выступил, законопатить так, чтоб и след его простыл.

– Так, а вдруг он прав?

– Тем более, ты что, не понял?!

– Так точно, теперь все понял. Сам с отрядом пойду.

Особист вышел из кабинета и прямо из приемной позвонил на аэродром.

– Дежурного НКВД!

– Сержант Деревянко.

– Там на Енисейск самолет должен быть.

– Есть рейс в шесть двадцать утра.

– На нем попытается улететь Никонов.

– Знаю такого, утром оттуда прилетел.

– Появится, задержать – и сразу ко мне, звони, машину пришлю. Ясно?

– Так точно.

Никонов не понимал, что происходит. Утром он приехал на аэродром, и его задержали. Никто не слушал его и ничего ему не говорил. Просто скрутили руки и бросили на пол в дежурке. Потом какой-то милиционер спросил:

– Никонов Иван Сергеевич?

– Да, – ответил он с надеждой, что сейчас все это недоразумение закончится, но сильный удар в голову погасил его сознание.

Очнулся Никонов на бетонном полу в камере, кроме сильной головной боли и духоты, какое-то время ничего не осознавал.

– Где я?

– В ж… – ответил чей-то сиплый голос.

– Товарищи, помогите, я задыхаюсь, – простонал он.

– Я же говорил, политического к нам определили… Сука, стучать теперь будет…

– А может, и не будет. Видишь, товарищу плохо, помоги ему, Муха.

– Эт можно.

Небольшого роста зэк спрыгнул со второго яруса нар и с телогрейкой в руках шагнул к лежавшему навзничь Никонову.

До прихода весны было еще так далеко, что ему, одинокому старику, становилось грустно, а порой до ужаса тоскливо. Голод и холод сковали город на Неве, его широкие площади, кварталы каменных домов и гулкие мостовые, мосты и гранитные набережные, заметенные снегом скверы и замерзшие посреди проспектов трамваи. Хозяйничали в городе бесконечная февральская метель и сумерки, скрывающие все в этом нагромождении больших, промерзших, обезлюдевших домов, да еще жестокие, хлесткие ветры, плутающие во дворах, переулках и руинах разбитых войной зданий. Как будто подслушав его мысли, ветер, опять сорвав с крючка, захлопал хлипкой наружной дверью подъезда, грозя расщепить и сломать ее окончательно. Нужно было найти силы встать и, выбравшись из тепла постели, выйти на этот пронизывающий ветер, чтобы ее закрыть. Старик, кряхтя, тихо, ворчливо ругаясь, вылез из-под пледа и побрел к дверям своей небольшой квартиры. Раньше, до войны, он был рад тому, что живет на первом этаже, теперь – нет. Тепло в доме уходит вверх, а помои летят вниз, замерзая на лестничных клетках и ступенях мраморных лестниц… Да еще эта подъездная дверь гремит прямо ему в стену… Он не успел дойти до двери, как что-то оглушительно грохнуло вверху, дом вздрогнул, осыпав старика штукатуркой с потолка и стен. Завывшая сирена известила об артналете, но для жильцов верхнего этажа это было бы уже без надобности – поздно. Там, куда угодил снаряд немецкой гаубицы, уже некоторое время никто не жил, выехали в эвакуацию. А этаж снесло, завалив обломками весь внутренний дворик дома. Когда тревога прекратила рвать душу своим надрывным воем и пыль развеялась, старик, одевшись, с трудом открыв прижатую обломком рухнувшей сверху балки дверь, вышел на улицу. Во дворе несколько человек, задрав голову, смотрели вверх на разбитый снарядом этаж. Никому из них, а это были члены аварийно-спасательной группы, не хотелось подниматься на эту как будто слегка дымящуюся верхотуру, сил просто не было. Увидев старика, один из них, вероятно старший, направился к нему.

– О, товарищ, как вас? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Скажите, кто там проживал?

– Раньше учительница с дочкой, а теперь никто. Выехали они недавно, в эвакуацию…

– Вот и славно, значит, никто не пострадал, так и пометим, пожара нет, жертв нет. Так, товарищи, там никого не было, едем, тут рядом, на Кузнечный, там тоже попадание, здесь все хорошо…

Все сразу пошли в арку, на выход, и дворик опустел.

«Чего уж тут хорошего?» – подумал старик, оглядывая завалы. В куче битого кирпича и штукатурки он заметил какой-то сверток, плотно стянутый бечевой. Подошел, пнул ногой, сбив осевшую штукатурную пыль. Тяжелый. Старик поднял его.

«Что бы там ни было, книги, бумага какая или вдруг продукты… Уже ничье… Все сгодится…» – подумал он, глянул по сторонам, и понес к себе.

Расположив сверток на широком подоконнике кухонного окна, – кухонный столик он сжег еще в декабре, зачем стол, когда продуктов нет, – старик разрезал ножом бечевку и осторожно стал разворачивать сверток. Брезент, потом плотная бумага, и только тогда он увидел две стопки тщательно прошитых школьных тетрадей…

«Странно. Какую такую ценность могут они представлять? Так упакованы…»

Старик открыл страницу подшивки и увидел, что обычная линованная в косую страничка тетради вся плотно исписана мелким почерком. Старик принес очки и вгляделся. Более чем странно! Тетрадные листы были исписаны на немецком языке.

«Интересно, очень интересно, тетрадь школьника, судя по фамилии на обложке – Игоря Пустовалова, ученика 3 «Б» класса, за четвертую четверть 1941 года, по русскому языку, исписана от корки до корки – на немецком?!»

Старик пролистал все подшивки – все на немецком!

«Нет, звонить никому не буду! Уже звонил один раз, дураком назвали… Интересно, что же здесь написано?» Он взял первую подшивку и унес ее с собой в комнату, там в кресле, при свете настольной лампы, вооружившись словарем, благо он хранил его на всякий случай, он углубился в чтение рукописи. Он давно не читал на немецком, да еще рукописный текст, но с первых строк рукопись его заинтересовала настолько, что все свое время он посвятил ее переводу и чтению.