Опрокинутый купол - Николай Буянов Страница 4

Красницкий обогнул стол и встал напротив игумена. Он словно находился на перепутье (что пообещать упрямому попу – трон или костер? И то и другое вполне реально и можно устроить…). Но тот молчал. Видно, слишком страшной и важной была хранимая им тайна.

– Поймите же, – наконец проговорил настоятель. – Я не хозяин Шара. И не слуга, и даже не хранитель. Он принадлежит каким-то иным, высшим силам. Я не имею в виду Творца нашего, но кого-то более древнего и могущественного, чем человечество. Нам было только дважды разрешено воспользоваться им, чтобы спасти жизнь нашим братьям. Но это случилось давно…

– Знаю, – перебил очкастый.

Отец Илизарий вздрогнул.

– Вы прочли документ?

С величайшей осторожностью Красницкий положил на стол ломкие пожелтевшие листы бумаги.

– Чудом спас, – пояснил он. – Эти идиоты чуть было его не пожгли заодно с иконами.

– Откуда же вы узнали…

– Неважно, – с трудом проговорил Красницкий, будто из последних сил сопротивляясь некоему колдовству, уже начавшему действовать (он еще оставался человеком, но на загривке проступила рыжеватая шерсть и звериный рык рванулся из напряженной глотки…). – Я услышал эту историю от одного заключенного. Он давно сдох, я даже не помню, как его звали… Впрочем, это тоже неважно. Так вот, миллионы лет назад, когда человека еще не было на Земле, какая-то исчезнувшая народность (думаю, их ты и называешь высшими силами) оставила в этих местах… особый предмет. Шар. А потом они вынуждены были уйти – то ли на небеса, то ли под землю… То ли вовсе все передохли – мне наплевать.

Этот ублюдок перед смертью (утром отправили в расход) прямо-таки взахлеб рассказывал об этом Шаре (почему взахлеб – тоже понятно: наши докторишки впрыснули ему какую-то гадость). Я, правда, мало что понял, но в его истории… словом, были некоторые конкретные детали, которые меня насторожили. Например, он упоминал Кидекшский монастырь. И вот эту древнюю бумажку.

Он встал, прошелся из угла в угол, заложив руки за спину и поскрипывая ремнями. Снова очутился перед столом с чадящей лампой… Мальчик сквозь щель в двери будто бы наблюдал представление театра теней. Резкий голос произнес:

– Ты отведешь меня к Шару, святой отец.

– Но вы не сможете…

– Не твое дело! Мне бы только добраться до него, а дальше…

– Нет.

– Ты что? – взвился Красницкий. – Ты, падла, хоть понимаешь свое положение?

– Понимаю, – твердо сказал Илизарий. – И все равно – нет.

Он помолчал.

– Все мы принадлежим к одному племени: заблудшие овцы, лишенные пастыря… Я хочу сказать, что благодарен вам. Может быть, только теперь я осознал всю глубину человеческого грехопадения.

– О чем ты бормочешь?

– О спасении. О том, что, возможно, именно в этом оно и состоит: чтобы не поддаться соблазну. Вы искушаете меня: предлагаете жизнь в обмен на предательство. Я не могу принять ее от вас…

Голова настоятеля дернулась – ствол «маузера» с силой впечатался ему в висок.

– Значит, за себя ты не боишься? А за своих братьев во Христе? Они-то в чем провинились?

– О господи, – вздрогнул Илизарий.

– Ты еще можешь их спасти. Пока они живы:..

Братья во Христе пели. Хор был протяжный, жалостливый, нестройный… Он доносился откуда-то снизу, сквозь закрытые двери какого-то помещения, где они были заперты. Мальчик: замер, соображая: голоса были странные, идущие не просто снизу, а вроде бы из-под земли. Вдруг как током ударила догадка: глиняные трубки. Чтобы настоятелю было слышно, что происходит в кельях отшельников, трубки и предназначались. Значит, монахов заперли в подземелье…

– Их даже не будут выводить наружу, – сообщил очкастый. – Пощелкают прямо через решетку. Отсюда будет прекрасно слышно.

– Ироды, – прошептал Илизарий.

– Решайся, поп. Иначе гореть тебе в аду за невинно убиенных. Ну!

– Будьте вы…

Выстрел!

Мальчик зажмурился и присел от страха. Началось, мелькнула мысль. Но нет, звук был другой, совсем близкий… Он нашел в себе силы открыть глаза и вновь прильнуть к щели, чувствуя собственное сердце где-то в районе валенок. Сцена изменилась, словно развернутая к зрителю под другим углом. Разнесенный пулей затылок игумена. Разбитая вдребезги лампа и пляшущие на столе, на полу, на черной сутане язычки пламени…

Еще два выстрела (по звуку – «маузер» и «наган», в этом мальчишка хорошо разбирался). Стрелял очкастый и кто-то третий, невидимый, прятавшийся в тени. Оба были ранены, но очкастый – серьезнее. Яростно хрипя, они повалились на пол и сцепились, не замечая занимавшегося вокруг пожара.

Наверное, мальчик нечаянно толкнул дверь. От неожиданности он потерял равновесие и упал вперед, на четвереньки. И – близко, в каких-то сантиметрах, сквозь едкие клубы дыма увидел выпученный глаз игумена Илизария. На месте второго чернела пустая глазница, сквозь которую вышла револьверная пуля. Желто-коричневые пергаментные листки валялись тут же, возле ножки стола, и к ним уже плотоядно устремился огонь. В лицо пахнуло нестерпимым жаром, и мальчик, не сдержавшись, закашлялся.

Он выдал себя… Из пламени, из рыжего жаркого мрака поднялась страшная фигура – окровавленная, окутанная дымом, с «наганом» в руке… Медленно обернулась и пошла на мальчишку прямо сквозь пламя, не ощущая боли.

– Паша, – прошептал мальчик. – Пашенька, не убивай, родненький! Я никому не скажу… И полетел вниз с лестницы.

Сознание возвращалось медленно, толчками. Вокруг было темно, хоть глаз выколи. С трудом проникая сквозь завесу дурноты, слышались невнятные голоса, кто-то очень далекий и нежный напевно произносил незнакомые слова…

– "Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам.

Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои. Подай руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим.

Фома сказал в ответ: Господь мой и Бог мой!.."

Как хорошо. Правда или неправда – все равно как сильно и хорошо… Лучше умирать так. Мальчик протянул руку, улыбаясь, но пальцы наткнулись на холодную кирпичную стену. Минутное наваждение пропало, и он подумал: «Я жив. И я опять в этом чертовом подземелье. Камеру потерял, товарищ Красницкий мне за нее голову оторвет». Однако тут же вспомнил хрип, с которым товарищ Красницкий упал там, в пожаре, – угасающий, звериный, предсмертный… И эта мысль странным образом его успокоила. Тьма накрыла мальчика, словно шапка-невидимка, и он побрел наугад, держась рукой за стену. Все равно куда, лишь бы подальше.

Шел он долго, может быть, несколько часов. Коридор все не кончался, и мальчик стал уставать. Очень хотелось пить, и лоб горел, как в лихорадке. Он уже собирался сдаться. «Еще десять шагов, – сказал он себе, – и я упаду… Плевать». Но неожиданно увидел впереди свет. Вернее, светлую точку, похожую на крохотную одинокую звездочку посреди ненастного неба. Свет манил, и он, собравшись с силами, заковылял быстрее.