Наледь - Алла Дымовская Страница 37

Дмитрий Федорович собрал всю решимость, какая уж была, в кулак, и даже попытался дружелюбно улыбаться Канаеву, хотя последнего не то чтобы презирал, а как бы игнорировал существование его и ему подобных «тоже литераторов». Дмитрий Федорович не терпел спекуляторов «на злобе дня», тем более спекуляторов нахальных и слабо владеющих литературным языком, от бессилия подменяющих его богатства псевдосленговой нецензурщиной. И уж конечно, на прежние вопросы журнальных корреспондентов относительно своего отношения к «Канаеву и Компании» Дмитрий Федорович никак не отвечал, хотя бы и ругательно, не желая создавать им в целях рекламы даже худую славу. А тут пришлось столкнуться воочию.

Первый раунд игры Дмитрий Федорович держался настороже, опасаясь подвоха, но скоро расслабился. Его собственное остроумие вкупе с искрометной эрудицией сделали свое дело — Ермолаеву-Белецкому удалось наголову обставить противника, зал слушал почти его одного, что и немудрено. Вроде бы и Канаев не слишком обижался, понимал разницу. А в небольшом перерыве между частями передачи (нужно было сменить декорации) произошло нечто, для Дмитрия Федоровича невообразимое. Деляга Канаев развязанной походкой подошел к своему коллеге по цеху, панибратски хлопнул изо всех сил по плечу — Дмитрий Федорович ажно пошатнулся — и, глумясь, засмеялся ему в лицо:

— Чего ж ты так упираешься, бедняга? Думаешь, здесь тебе хорошо заплатят? — и многозначительно, даже как-то сочувственно подмигнул, как более опытный аферист молодому подельнику и на равной ноге. — Дурашка, на своей «макулатуре» больше сбашляешь, и не спорь. А хочешь, в «Скандалах из конюшен» подеремся для потехи, там эфир прямой, не отрежут? Я научу как. Мужик ты потешный!

Дмитрий Федорович на какой-то момент потерял дар слова. Два голубых, пронзительно-прожженных канаевских глаза, будто рентгеновский аппарат, мутными лучами прошили его насквозь. И Дмитрий Федорович осознал. Истина, реальная, а не небесная, даже какая-то похабная, вдруг предстала воочию в наплывающем и нависающем над ним бронзовом, сытом лице беллетриста Канаева, оглушила и огорошила, будто обдали его ушатом ледяных помоев, и ему, пророку нового времени, указали тем самым настоящее значение и место.

— Дерево не ищет плодов, оно растит их, — тихо прошептал Дмитрий Федорович древнее изречение и кинулся из студии вон. Позади него поднялся беспокойный птичий гвалт недоуменных вопросов.

В спину ему ударилось и разлетелось грязными комьями хвастливое, безжалостное разъяснение Канаева:

— Живот прихватило. Оно понятно, не каждый день такие предложения случаются! Ничего, я из него сделаю человека!

На студию Дмитрий Федорович так и не вернулся. И никуда не вернулся. А на следующий день, очнувшись, обнаружил себя на далекой западной станции Глуховска с чемоданом в одной руке и связкой рукописей в другой. На вокзальной площади стоял потрепанный молоковоз, возле которого с насосом в руках копался усатый добродушный водитель, насвистывал алябьевского «Соловья». К нему Дмитрий Федорович и обратился с просьбой подвезти.

— А вам куда? — участливо спросил музыкальный шофер, смешно шевеля усами, будто жующий траву кролик.

— А вы куда едете? — несколько невежливо ответил вопросом на вопрос Дмитрий Федорович и от смущения чихнул. Но он и вправду не мог сказать ничего конкретного. Его тревожила лишь одна мысль — сможет ли этот веселый добряк завезти его достаточно далеко, чтобы на след беглеца не напали ни издательские покровители, ни многочисленные близкие родственники, коим Дмитрий Федорович на прощание оставил краткое и емкое завещательное послание с указанием ни в коем случае не беспокоиться и не искать. Последнее было выполнимо мало, и Дмитрий Федорович об том понимал. — Куда вы едете? — повторил он для удивленного не в шутку шофера молоковоза.

— Еду я в такое место… В такое… — в свою очередь смутился от нехватки словарного запаса кролик-водитель, однако внимательно вдруг пригляделся к проезжему: — Хотя вам-то, глядишь, и по вкусу придется. Поехали, что ли?

— Поехали, — согласился неизвестно на что Дмитрий Федорович.

Уже садясь в кабину молоковоза, несостоявшийся пророк и классик увидал неподалеку мусоросборный отряд, грузивший контейнеры с отходами из привокзального ресторана.

— Я на одну минуточку, — отпросился Дмитрий Федорович и со всех ног припустил в сторону мусорного погрузчика. Напоследок еще раз взвесил в руке тяжкую связку рукописей и без сожалений зашвырнул ее в вонючие недра кузова утилизационной машины. — Теперь совсем все!

Так Митя Ермолаев-Белецкий и очутился в городе Дорог. И вот уже около пяти лет как бессменный его почтмейстер, и даже создал небольшую и необыкновенную библиотеку в подсобном помещении.

— Обязательно побывайте, не пожалеете! Чудеса из чудес. Если уговорите Митю, конечно. Не всякому и покажет, — завершил свой рассказ Евграф Павлович и разлил остатки портвейна. — А нам пора. Анастас, не дай-то бог, может обидеться. Ваше здоровье, и, как говорится, на посошок!

На двор к Гаврилюку, само собой, попали с опозданием — давно станционный колокол Двудомного отзвонил к началу празднества. Пока Месопотамский подправлял растрепавшуюся красоту, да пока определялись с покупками в «Мухах» — Евграф Павлович тоже возжелал прикупить портвейна в общественную пользу, а на скорый выбор главный редактор способен не был, обстоятельно провозился возле бутылок с полчаса. Уже и Лука Раблезианович занервничал, ему тоже хотелось на праздник, и старик собирался закрывать лавочку… Но вот наконец дошли.

У дома и вкруг него стояли в изобилии столы. Накрытые сразу всем, ибо обслуживать гостей выходило некому, шведский не шведский, но явно вольный буфет был устроен на открытой веранде, подходи, не зевай, получай каравай, и наливочки для разминочки. Хотя наливали в основном водку. Окорок висел тут же, на балясине, с воткнутым вбок кухонным ножом, каждый по желанию мог отрезать себе кусок. И тут только Яромир с опозданием сообразил, что совершенно позабыл про хрен! Ну, если Гаврилюк припомнит, может выйти скверное дело. Тем временем уже подходили к имениннику, к заглавному столу, бежать инженеру получалось поздно, да и неудобно. Однако Анастас про хрен даже не заикнулся, уже он был хорош и без хрена, портвейну крымскому обрадовался чрезвычайно, сразу же схватился за огромный оловянный клейменый штопор. Альбом ин-кварто в бархатной бумаге даже рассматривать не стал, а кощунственно сунул себе под зад и размашисто уселся сверху.

— Проходите, гости дорогие! Царствие вам небесное! — заплетающимся языком произнес Гаврилюк, но немедленно оговорился: — Тьфу ты! В смысле, наше вам угощение и хлеб да соль!

Рядом с именинником пристроился и мэр Волгодонский, нынче в чесучовом френче и кавалерийской бурке, голову его украшала богато расшитая золотой нитью квадратная тюбетейка. В руке Ахмет Меркулович держал полную до краев рюмку водки, желая непременно в компании с опоздавшими выпить штрафную.

— До дна, до дна! — залихватски суетился мэр, подначивая припозднившуюся парочку, хотя никто и не думал сачковать.

Несмотря на расставленные по двору открытые жаровни с пылавшими углями, у столов было знобко и сыро, потому спасительная водка пришлась весьма кстати. Яромира усадили вдалеке от газетного редактора — Месопотамский уже устроился на свободном табурете подле почтмейстера Митеньки, видимо, тот и держал место заранее для приятеля. Инженеру достался стул со спинкой за главным столом, через одного от именинника. В соседи он получил ни больше ни меньше, а самого Корчмаря с правой стороны, а с левой «гуслицкого разбойника» Василия, который тут же поделился с ним радостной вестью — Авдотья его далеко, с бабами в глубине двора, оттого ничто и никто не помешает ему ныне «принять отдохновение души». Яромир для виду согласился. Он уж смотрел теперь на присутствующих другими глазами. Понятна была и тюбетейка Волгодонского, и хлопотливая беготня бабки Матрены, не пожелавшей успокоиться в праздник и опять сновавшей туда-сюда с тарелками среди накрытых столов. И даже Василий не вызывал в нем прежнего возмущения вперемешку с долей опасливого благоговения — все же был он родителем девушки его мечты. Хорошо бы еще определить хотя бы на глазок, какие роли призваны исполнять так до конца и не открытые ему персонажи, тот же «гуслицкий разбойник», например. Спросить напрямую инженер не решался, но интуиция однозначно подсказывала ему — Чуркин Василий никак не человек.