Заступа - Иван Белов Страница 37

Вечером третьего дня собрались измотанные, обессиленные, молчаливые. Некрепкий, прерывистый, наполненный кошмарами сон налил головы тяжестью, а тела кипящим свинцом. Каждое движение отдавалось ноющей болью. На Лукерью было страшно смотреть, она еще больше почернела, осунулась, исхудала, превратившись в старуху. Иона, видать, вообще глаз не сомкнул, Рух как оставил его молящимся перед образами, так и нашел.

Бучила обошел церковь и собрал военный совет. Вурдалак, полубезумная баба и пошатнувшийся в вере монах. Христово войско, каких поискать. Рух многозначительно помолчал и сказал:

– Осталась последняя ночь. Что будет, не ведаю, готовьтесь к самому худшему. Лукерья, если не отступишься, к утру сына вернешь, не дашь нечистью обратиться и Сатане остатки жизни служить. Иона, узришь сегодня истинного врага, если вера с тобой – победишь, если нет веры – падешь. Еще не поздно уйти, никто не осудит.

– Не уйду. – Иона упрямо мотнул головой. – Боюсь спасу нет, и не скрываю того, но ежели отступлю – себя прокляну. С вами я, от начала и до конца.

Бучила пристально поглядел монаху в глаза. Всегда нравились люди с железом внутри. Вроде хлипок собой, голосок тоненький, пуглив, как зайчишка, а вон оно, твердо стоит и не своротишь ничем.

– Ну тогда начнем, помолясь, – кивнул Рух.

Лукерья, запинаясь и выставив руки перед собой, как слепая, дошла до иконостаса и тяжело бухнулась на колени. Слабый, надтреснутый голос заполнил церковь молитвой. Иона крутился рядом, не находя себе места. Бучила ждал. Ждал, сам не зная чего. Нечистый, скорее всего, явится сам, а уж кем окажется, остается только гадать. А гадать Рух не любил, все едино кому рога оббивать. Время густело во мраке, разбавленном зыбким пламенем свеч.

В полночь дверь вылетела, засов переломился соломиной, одна створка грохнулась на пол, вторая повисла на вывороченных петлях. С улицы пролилась дымная полоска лунного света, проложив дорогу из мира мертвых к миру живых. В церковь медленно вошла человеческая фигура, облепленная клочьями тьмы. Не ясно было, где кончался человек и начинался чернильный, удушающий мрак. Рух разглядел ссутуленного высокого мужика, полностью голого. Под кожей полночного гостя бугрились и двигались узлы и наросты, мятое лицо напоминало маску, содранную с чужой головы. Человек двигался рвано и хаотично, с трудом переставляя ноги и загребая руками перед собой. Тело покрывали рваные раны, в дыре на боку проглядывались ребра, левая половина лица была изорвана до кости. Лоскутья кожи закрывали вытекший глаз. Впереди себя человек гнал запах смерти, разложения и чего-то еще, чего Рух пока не сумел определить. Одно точно – в храм приперся заложный, поднятый из могилы ненавистью и злым колдовством. И тут Бучила понял, что за запах примешивался к привычному аромату ожившего мертвяка: от гостя разило демоном, горелой плотью, пламенем и дымом серных котлов. Тяжелая, страшная, опасная вонь. Рух понял, кто перед ним, ноги чуть повело. Из всех возможных паскудств выпала, естественно, самая паскудная. Клят, ну вот никогда не везло!

– Лукерья! – требовательно позвал гость скрипучим жужжащим голосом. – Муж пришел, Лукерья! Встречай!

Тьма исторгла человека на колышущийся свет десятка свечей. Иона дернулся навстречу, остановился и ахнул:

– Петр?

– Уже нет, – глухо обронил Бучила в звенящую пустоту. – Бес это, натянувший шкуру Петра, исчадие адово.

Руху разом открылась картина – резкие перемены в поведении Лукерьиного мужа, подлость, непомерная злость. Мог бы и раньше догадаться, дурак. Отгадка, как водится, на самом видном месте была.

– А ты, Заступа, умный. – Бес оскалился, показав на мгновение загнутые клыки.

– Давно в Петрушке сидишь? – осведомился Бучила.

– Давненько, – нечистый сладко зажмурился. – Дрянь человечишка был, мелкими страстишками душу, словно червяк древоточец, изгрыз. Я ему на ухо нашептал, он и открылся, без усилий я им овладел. Большие надежды на Петюнечку возлагал, здесь, в селе, развернуться негде было, подались мы с Петюней в Москву. А там подвел он меня, упился в говнину, в канаву упал, захлебнулся блевотиной, свиньи объели всего. – Бес жалостливо продемонстрировал изжеванную руку без пальцев.

– Ясно, – кивнул Бучила. – А без тела тебе в этом мире не жить, вернешься ни с чем, хозяин выдерет хвост. А тут невиданная удача – смертная баба от одержимого понесла. Петюня про то ни рылом не знал, а ты ведал своим поросячьим мурлом. Обычно семя бесовское ростков не дает, один шанс на тьму тем, и тот выпал тебе. Ребенок тот будет наречен Открывающий врата, и войско сатанинское хлынет в божеский мир, как предсказано в Кодексе Иезекииля. И тогда ты всем рискнул, стал ждать, когда разродится Лукерья, чтобы ребенка забрать, слабел, медленно увядал, но дождался. Все по-твоему вышло, одно не срослось: упырь, проклятый Богом и людьми, встал на пути. Жизнь полна иронии, не правда ли, бес?

– Встал на пути? – хохотнул нечистый. – Не льсти себе, кровопийца. Два дня Лукерье выгадал, кро-охотная помеха, заноза в заднице, не боле того.

Бес рванул руками плоть на груди, гнилая кожа треснула, выпустив волну гнили и протухших яиц. На пороге церкви в корчах рождался дьявольский мотылек, сдирая чужую шкуру омерзительным коконом. Вонища ела глаза, на пол хлынули потоки слизи, гноя и переваренных потрохов. Остатки Петьки Ратова опали осенним листом, а из них поднялась сухощавая, приземистая, аспидно-черная тварь. Пламя свечей отражалось на лоснящейся шкуре, с легким хлопком раскрылись и медленно сложились за горбатой спиной два кожистых полупрозрачных крыла, испещренных сеточкой вен. С узкой, как лезвие топора, башки злобно уставились крохотные черные лупала, две дырки вместо носа с шумом тянули застоявшийся воздух, в безгубой пасти, полной острых клыков, ворочался длинный, сочащийся вонючей жижей язык. Тварь потянулась, пощелкивая костями, перебрала загнутыми когтями и довольно выдохнула: