Край - Виктор Строгальщиков Страница 30

— Ну, спрашивай, — сказал человек в чёрной шапке.

— О чём? — Лузгин старался успокоить телекамеру, пристраивая локти на поверхности конторского стола.

— Ты журналист или нет? Давай спрашивай.

— Мне так неудобно, — сказал Лузгин. — Мне камера мешает. Я не привык снимать и разговаривать.

— Ты возьми, ты умеешь, — Гарибов пальцем показал в Махита. — Аты спрашивай давай.

Ужасно хотелось курить. Лузгин вздохнул и произнёс привычным репортёрским голосом:

— Скажите, кто ваш враг? С кем вы воюете?

В глазах Гарибова мелькнула искра интереса. Он потянул застёжку камуфляжной куртки. Лузгин увидел белую рубашку, ворот которой прятался под бородой, и дешёвый пиджак тёмно-серого цвета; в таком разгуливал сантехник лузгинского ЖЭКа. Гарибов вынул из нагрудного кармана фотографию с затёртыми краями, и Лузгин понял сразу, кто на снимке и что сейчас скажет Гарибов. Такие же белые зубы, чернявый бутуз на руках, а позади стоят другие — женщина и мальчики и девочки. Лузгин хотел их посчитать, но взгляд не фокусировался.

— Видишь?

— Да, — сказал Лузгин.

— Их нет. Никого нет. Ты знаешь, что бывает, когда детонирует бомба объёмного взрыва?

— Нет, — сказал Лузгин.

— А я знаю, — сказал Гарибов. — Я видел на стенах тени моих детей.

— Мне очень жаль, — сказал Лузгин.

— Закрой свой рот, — сказал Гарибов. — Посиди и подумай… Подумал? А теперь повтори свой вопрос.

Лузгин отнюдь не осмелел, он просто растерялся и сам не понял, как достал из кармана сигареты и прикурил, и вдруг увидел, что и Гарибов закуривает. Он присмотрелся: пачка была незнакомой, с арабскими буквами. Лузгин поискал глазами пепельницу. Гарибов прикурил от спички и бросил её на пол. Да пошло оно всё, решил Лузгин, и затянулся.

— И всё-таки ответьте: кто ваш враг?

— Вот ты мой враг, — сказал Гарибов.

— Я не убивал ваших детей. Я вообще никого не убивал. Я — журналист.

— Ну да. Ты на кухне сидел, — усмехнулся Гарибов. — Я не виню солдат — им приказали. Мы убиваем их в честном бою. Убийцу мы казнили. Ты видел. Но ты хуже, чем просто убийца. Ты сеешь ложь, ты убиваешь души. Ты посмотри, во что вы превратили свой народ. Вы не мужчины. Ваши женщины командуют вами, ваши дети плюют на вас, ваши старики умирают в одиночестве и нищете.

— А ваши старики? — спросил Лузгин.

— Наши старики умирают от голода, потому что нам нечего дать им. Вы нас ограбили, вы отняли у нас всё, кроме веры. Америка и евреи ограбили весь мир. А вы, русские, продались Америке и евреям. За грязный доллар вы отдали им свою землю. Вы недостойны жить на этой земле. Во имя Аллаха мы эту ошибку исправим.

— Слишком просто у вас получается, — сказал Лузгин, пытаясь поймать взгляд Гарибова. — Мир гораздо сложнее, чем вам представляется.

— Вы запутались, вы погрязли во лжи. — В глазах Гарибова ему почудилась лёгкая тень сожаления. — Ты забыл, что Америка сделала с нами? Разве ты не смотрел по телевизору, как она убивала мой народ? Где была твоя презренная страна? Перед кем она упала на колени? Вы так и не поняли, что мир отныне и навсегда разделился на две части. На тех, у кого есть вера, и на тех, у кого веры нет. И те, у кого веры нет, умоются своей собачьей кровью. Человек без веры — грязная собака. Вот если бы на вас напали бешеные собаки, разве вы, русские, не стали бы их убивать?

— Выходит, я для вас — собака.

— Ты хуже, чем собака, — спокойно произнёс Гарибов. — У собаки нет выбора, она собакой родилась. У тебя выбор был, но ты не захотел увидеть свет.

— Но разве веру утверждают автоматом?

— Глупец, — сказал Гарибов, роняя пепел под ноги. — Автомат — это метла в руках познавших истину. Аллах суров, но справедлив. Мир очистится. Мы исправим ошибку. Велик Аллах, и хвала исламу. Я закончил.

— Ещё вопрос, — сказал Лузгин.

Гарибов взглянул на него оценивающе и согласился:

— Давай.

— Вы совершенно отрицаете так называемую западную цивилизацию? Два мира, ваш и наш, не могут соседствовать? Что, место на земле есть только одному? Вы так считаете?

— Ты задал три вопроса. — Гарибов показал на пальцах. — А главный так и не сумел задать. Ты слеп и глух. Главный вопрос я тебе сам подскажу. Ваш мир живёт лишь для того, чтобы набивать своё брюхо, набивать свой карман, тешить свою грязную плоть. А человек веры каждый свой миг, каждый час, каждый день посвящает тому, чтобы приблизиться к Аллаху и войти в его врата. В нашей жизни есть смысл. В вашей — нет. Мы не боимся смерти. Вы боитесь.

— Неправда, — возразил Лузгин. — И среди нас есть люди, которым не страшно умереть.

— Согласен, есть, — сказал Гарибов. — Самые умные из вас на самом деле не боятся смерти. Потому что видят, что их жизнь не имеет смысла. Мы умираем с радостью — за веру. А вы? За что умираете вы?

— За родину, — сказал Лузгин. — Это важнее, чем вера.

Он сам не понял, почему и зачем произнёс эту фразу.

— Какую родину? — поморщился Гарибов. — Разве место имеет значение? Разве имеют смысл границы, проведённые глупыми людьми? Мир един, и нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Когда восторжествует истина, в мире не станет границ.

— Ну да, — сказал Лузгин. — Что-то ваши богатые страны не слишком вас, бедных, пускают к себе. Аллах един для всех, а нефтедоллары у каждого свои.

— Не богохульствуй, ты, — погрозил ему пальцем Гарибов. — И среди нас есть народы, которых Америка сбила с пути. Я сказал: мы исправим ошибку. Да пребудет с нами мир… Ты хоть что-нибудь понял, скажи?

— Я стараюсь понять, — ответил Лузгин. — Вот вы говорите о вере, о спасении души, а сами грабите поезда.

— Ты осмелел, — сказал Гарибов, улыбаясь. — Ты глупый человек. Ты — трус, но не совсем. Но очень глупый. Ты говоришь: мы грабим поезда. А ты спроси: зачем? Зачем мне твой холодильник, твой телевизор, твой компьютер в моём кишлаке? Мы берём всё это, чтобы продать в Самаре таким же жадным русским дуракам, как ты, и купить себе еды и оружия. Всё, иди, ты мне не интересен.

— Спасибо за беседу, — сказал Лузгин.

— Убирайся, — повторил Гарибов.

— Я могу взять видеопленку?

— Забирай. Покажи её там. Да откроются глаза неверных, да снизойдёт на них свет истины.

Только сейчас Лузгин увидел, что всё это время фотография с затёртыми краями так и лежала на столе перед Гарибовым. Он хотел ещё раз сказать человеку в чёрной шапке, что ему искренне жаль его погибшую семью, но чувствовал нутром, что делать этого не надо, и молча вышел следом за Махитом.

Толпа у крыльца рассеялась, лишь несколько мужчин с оружием остались возле знакомой Лузгину тележки, на которой Дякин с Махитом привозили на блокпост длинноствольный пулемёт Узуна. Сейчас на тележке лежало что-то прикрытое нечистой мешковиной. У палисадника на корточках сидел Храмов, засунув кисти рук под мышки. И не было ни бронетранспортёра, ни колоды.