Рагнарёк. Книга 1 - Валерий Пылаев Страница 30

А как ушел на Залит-острову князю меч Руевитов добывать, так и пропал. Будто услышал Велес его, Путяты, просьбу, да и исполнил. И радоваться бы — а никак. Только хуже и стало. Свеи волком смотрят, да князья воду мутят. Вроде и признали Мстислава Радимича промеж собой старшим — а все каждый свое гнуть норовит. А тот, что с самой Прашны — хуже всех. Даром, что молод еще, а нрава крутого. И дружина его супротив вышеградской разве не втрое больше. Как бы не вышло чего…

— Чего, Путята, невесел? Чего нос повесил?

Третьяк… И чего пожаловал? Будто не видит — погано человеку! Иначе разве стал бы Путята из-за стола княжьего выходить, да в сенях сидеть? Не захмелел ведь, обиды ни на кого не затаил…

— А тебе какое дело? — огрызнулся Путята. — Иди, куда шел!

— Да погоди ты… — Третьяк с кряхтением опустился на лавку. — Чего лаешься? Разве я тебе худого когда делал?

— Запамятовал, никак? — Путята усмехнулся и снова приложился к кружке. — Сам со свеями лобызался, меня едва не собакой кликал. А как сгинул ярл конунгов — так снова тебе Путятка друг? Так, выходит?

— А ты и рад! — Третьяк опустил голову, пряча бороду в ворот тулупа. — Что, хорошо тебе живется без ярла? Вольготно?

— Куда уж! — проворчал Путята. — Сам будто не знаешь. Как понаехали гости в Вышеград — совсем жития не стало. Того и гляди передерутся. А где князья дерутся, там нам, купцам, завсегда по лбу перепадает.

— То-то и оно. — Третьяк огляделся по сторонам. — А ведь коли бы жив был ярл — поди, и гости потише себя вели. Он хоть и не княжьего чину, а такой человек, что как заговорит — так всякий слушает — и простой гридень, и воевода, и боярин.

— Может, и так, — вздохнул Путята. — Да разве воротишь его теперь?

Вся злоба разом куда-то делась. Может, и ругался с Третьяком, бывало, особливо когда тот телеги отбирать пожаловал, да только горе сейчас у всех одно. Выйдет у князей усобица — быть беде.

— Убитого не воротишь. — Третьяк снова завертел головой и заговорил тише. — Да только вот что я слыхал, Путята Тужирич: третьего дня Жихарка, Улеба Кривого сын, на большаке ведуна видел. А лицом ведун тот — вылитый ярл покойный!

— Чур меня! — Путята хлопнул себя по коленям. — Ты что городишь такое, Третьяк? Меда перепил, или совсем ума лишился? Неужто забыл, чего воевода-Ратибор говорил? Дескать, сам видел, как Дед Водяной ярла на дно утащил! Где это слыхано, чтобы утопцы по большаку ходили?!

— Ратибор… — Третьяк вдруг схватил себя за бороду, будто думал выдернуть. — Я тут ненароком слышал, что гриди промеж собой болтают — и говорил один, будто то не Дед Водяной ярла сгубил, а…

— Тихо! Слышишь?!

Откуда-то с улицы раздались крики и шум. Топот и звон железа — будто к княжьим хоромам шагала дружина в полном боевом облачении… Да только откуда ей взяться? Третьяк тоже что было мочи вытягивал шею. Слушал — значит, не показалось.

— Что ж там такое? — Путята поднялся в лавки. — Неужто из князей кто?..

— А пошли поглядим! — Третьяк тоже вскочил. — Кому неймется на ночь глядя?

— Худое дело… — вздохнул Путята. — Как бы без головы не остаться… Чует мое сердце — неладное творится.

* * *

— У-у-у, пустобрехи… Да чтоб вам всем!

Аксен погрозил кулаком в сторону княжьих хором и снова оперся на копье. А еще побратимы называются! Удрали в терем за пирогами да медом. Обещали и ему принести — а так и пропали. И сам бы пошел, да нельзя — поймает Ратибор Тимофеич — шкуру спустит. Сказано детинец сторожить, значит, так тому и быть. Суров воевода да на расправу скор.

Хоть и сдал в крайние дни, ой, как сдал. Будто разом на десяток годков постарел. Ходит голову повесив, да все по сторонам оглядывается, а иной раз и вздрогнет, бывает, будто черта увидел. Не иначе разумом занемог, старый. Совсем притомился… Да и как тут не притомиться, если совсем никакого жития в Вышеграде не стало? Одних князей столько понаехало, что гридница скоро треснет — да каждый с дружиной. Три раза по сто человек набралось, а потом из самой Прашны пожаловали. Князь молодой, да ранний. Годков то ему и двадцати не наберется, а силу уж набрал — неспроста ему гриди да бояре егоные слова поперек не скажут. И вроде скловенского роду, а имя-то чудное. То ли Всеслав, то ли Вослав… Те, что с Прашны с ним пришли, иначе говорят. Речь-то родная, не свейская, не немская — а все другая. Будто не ручеек течет, а собака лается! Ясное дело, что князья Червенский, Уромский да Товирский на Вослава волками глядят, и младшие все туда же. Нет промеж них согласия, хоть уж пятый день совет держат. И как еще до драки не дошло?.. Соседи, собаки, пришлым не больше самого Мстислава Радимича рады, а случись что — как бы не обманули. Разом переметнутся, ежели чего пообещает им князенок — и будет Вослав о Вышеграду не гостем, а хозяином ходить, хоть и прибежал намедни хвост поджавши… Никакой веры ни ему, ни Ярославу, ни другим. И гнать бы поганой метлой всех, да разве можно? Придет опять хан булгарский с ордой, да всех и передавит. А не он — так конунг свейский, что Сивым зовется, пожалует. И никакого спасения не будет, ежели скловены вместе стоять не будут. Брат за брата, как отцы наказывали… А как не было, так и нет промеж князей ни дружбы, ни порядка!

Да только не оттого Ратибор Тимофеич невесел. А оттого, что дурное дело сделал. Да не один, а со всей малой дружиной, что на Залит-остров ходила, вместе. И сам Аксен там был, да видел все. Как воевода ярла булавой пристукнул, да с Жихаркой и Тимошкой в речку к Деду Водяному и выкинул. И строго-настрого болтать запретил — дескать, то княжья воля. Ярл хану булгарскому с потрохами продался, да на весь народ скловенский злобу затаил — за то и осудил его Мстислав Радимич. Да и загубил совсем.

И не Ратибор то замыслил, а все одно тошно ему. Высоко князь в своем тереме сидит, да только боги-то повыше будут. Им все видать — и ежели кто не по правде поступит, так тому и беда выйдет немалая. Оттого и неспокойно Ратибору. И Жихарке, и Тимошке, хоть и ходят, глаза заливши.

И ему, Аксену, неспокойно. Ярл-то не из простых людей был, а ведун. Да такой, что сам Молчан его учиться взял. А ведуна — ежели помрет — по-особому хоронить надобно! Лицом вниз, да кол осиновый в самое сердце вбить. И непременно там, где две дороги крест-накрест идут. Чтобы ежели встанет поганый после смерти — не прознал, куда путь держать. А не похоронишь по правильному — так вернется вурдалаком, да начнет кур да скотину губить, а там и до людей доберется!

И до того тоскливо стало Аксену, что даже не сразу услышал он, как топают за избами сапоги, да звенят кольчуги. А как уж совсем близко огни замелькали — так схватился за копье. Да как схватился, так и выронил. Думал Жихарку с Тимошкой покликать — так и слова сказать не смог. Будто за горло кто схватил.

Свеи! Так и встали перед Аксеном. Свои, вышеградские, что с Рагнаром-конунгом давеча приплыли. Да только все в кольчугах да шлемах — будто биться собрались, а не к князю Мстиславу в гости. А с ними… ведун, никак?!