Энигматист. Дело о Божьей Матери - Артур Крупенин Страница 3

— Обидно считать себя плебсом, но нельзя ли, Глеб Григорич, чуть подробнее про Овидия, — попросил юноша.

— С наслаждением, — согласился Стольцев. — Давайте вернемся к Публию Овидию Назону и его Ars amatoria — «Науке любви», сразу ставшей, как сейчас принято говорить, бестселлером.

Прежде чем перейти к стихам, Стольцев начал с небольшого отступления. Он признался, что считает поэзию отдельным языком, наподобие иностранного. Только изучив этот язык, как учат, к примеру, английский или немецкий, только потратив уйму часов, читая и, самое главное, пытаясь писать на этом языке, можно приблизиться к его пониманию. В этом смысле поэзия напоминает латынь или древнегреческий. Эти языки считаются мертвыми, так как на них не говорят никакие народы. Но при этом их можно выучить, поскольку существуют письменные источники. Примерно то же самое и с поэзией. Кстати, сам Глеб немало потрудился, чтобы овладеть этим волшебным языком, научиться досконально понимать его и даже изъясняться.

— А вы «говорите на поэзии»? — прозондировал он степень подготовленности аудитории.

Услышав что-то вроде коллективного «у-гу», Глеб приосанился и стал декламировать — в оригинале и переводе — самые яркие куски из творений Овидия, некогда выцарапанные безвестными почитателями его таланта на стенах помпейских таверн и прочих доступных поверхностях.

Его глубокий, поставленный голос наподобие хорошо темперированного инструмента звенел и переливался выверенными тонами и оттенками: от бархата до наждака. Аудитория, казалось, совсем перестала дышать.

На Глеба же стихи снова навеяли болезненные воспоминания о его собственных любовных неурядицах. «А если Марина и в самом деле уйдет?» — кольнуло у него в груди. Глеб даже сбился в одном месте, но быстро взял себя в руки.

— Кто бы что ни говорил, а как поэты Овидий и Гораций, безусловно, равны. Не зря же Пушкин посвятил стихи обоим.

Кто-то из студентов тут же нараспев прочитал начало из пушкинского послания «К Овидию»:

Овидий, я живу близ тихих берегов,

Которым изгнанных отеческих богов

Ты некогда принес и пепел свой оставил…

— Браво! — улыбнулся Глеб. — Александр Сергеевич резонно намекает на то, что его, как и некогда Овидия, тоже сослали к берегам Черного моря. А знаете ли вы, что с этой ссылкой римского поэта связана совершенно детективная история, которая еще ждет своего исследователя?

— Ой, расскажите! — попросила девушка с розовым маникюром и ноутбуком точно в тон.

— Овидий был любим и обласкан властями. Поэт отвечал императору Августу взаимностью и регулярно сочинял вдохновенные оды в его честь. И вот представьте, в один прекрасный день Овидий завершает свое, возможно, самое великое творение — «Метаморфозы». И как только что упомянутый наш с вами классик, в одиночестве перечитавший свеженаписанного «Бориса Годунова» и хлопавший сам себе в ладоши со словами «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», в самом конце своей поэмы Овидий восторженно, хотя и несколько нескромно пишет: «Я буду жить в веках!» Однако еще не успели высохнуть чернила, которыми поэт вывел эту лапидарную строчку, как ему уже предписано отправиться в изгнание, а все его книги срочно изъяты из публичных библиотек. Без каких бы то ни было объяснений.

— А есть какие-нибудь предположения? — заволновалась аудитория.

— Да, одна зацепка у нас с вами есть. Несколько ранее была отправлена в ссылку внучка императора Юлия. И есть подозрение, что между этими событиями существует связь.

— Адюльтер? — хором предположили три зубрилки на первом ряду.

— Неясно. Сам опальный поэт не раз намекал, что пострадал, оказавшись невольным свидетелем какой-то непристойной сцены.

— Ну за свидетеля вряд ли посадят, — рассудил взъерошенный юноша.

— Не скажите.

— Как жаль, что мы никогда так и не узнаем правды, — печально подытожил чей-то голос.

— Ну почему же? Вполне возможно, что где-то под слоем земли, песка или пепла вот уже многие века скрываются вещественные доказательства, способные пролить свет на эту загадочную историю. Надо лишь копнуть в нужном месте.

Судя по наступившей паузе, добрая половина аудитории, вспомнив о приближении специализации, всерьез задумалась о выборе в пользу археологии. Было только слышно, как защелкали кнопки мобильных телефонов — студенты фотографировали стихотворные цитаты.

«А будет славно, — подумал Глеб, — если в двадцать первом веке на какой-нибудь московской стене появятся граффити, точь-в-точь похожие на те, что когда-то выцарапывали безответно влюбленные помпейцы».

До звонка оставалось чуть больше двух минут. Аудитория чуть ли не хором упросила Глеба напоследок прочитать еще что-нибудь из Овидия. Выбор пал на «Любовные элегии».

— Всё уже давным-давно сказано до нас… — то ли студентам, то ли самому себе задумчиво заметил Глеб и поднял руку, будто приготовившись дирижировать прихотливым чередованием дактилей и хореев.

В конце душещипательной строки пес sine te пес tecum — «ни без тебя, ни с тобою» — его голос предательски дрогнул. Слегка. Совсем чуть-чуть. Слава богу, никто ничего не заметил. Ну или почти никто. Разве что очень внимательная студентка на последнем ряду, уловив эту нечаянную модуляцию, бросила перешептываться с соседкой и вскинула на преподавателя удивленный взгляд.

В перерыве между парами Стольцеву пришла эсэмэска за подписью Виктора Лучко. Прочитав текст, Глеб на какое-то мгновение оцепенел. Он невольно припомнил обстоятельства знакомства с отправителем сообщения и первый опыт прикладного использования своих не совсем обычных способностей. Опыт, о котором ему иногда так хотелось бы забыть.

Чуть помешкав, Стольцев все же отзвонился.

— Здорово, Глеб! Давненько, давненько… — бодро приветствовал его следователь.

— Привет! Тебе, судя по всему, снова понадобился экстрасенс?

— В данную минуту мне скорее нужен историк, способный проконсультировать меня по Византии. У тебя случайно нет никого на примете?

— Издеваешься?

— Ага.

— Считай, что я заинтригован.

— Тогда к пятнадцати ноль-ноль подъезжай в Александровский сад. Я буду ждать тебя у входа в «Манеж».