Иктанэр и Моизэта - Жан де ля Ир Страница 3

Во всю эту неделю сам он ни разу не показался к Марте, но позволил, чтобы ребенка, которого кормила молодая здоровенная крестьянка из Астурии, оставляли матери ежедневно часа на три, на четыре.

Дальше все было обдумано заранее. До подножия гор Вальдэмозы кормилицу с ребенком повезли бы на смирном и послушном муле. А по равнине, до Барселоны, их не торопясь везли бы в отличной рессорной повозке, снабженной толстыми матрасами, подушками и одеялами. В Барселоне в одном монастыре можно было дождаться, пока море успокоилось бы совершенно, чтобы без риска сделать двенадцатичасовой переезд. На пароходе должно было взять отдельную каюту первого класса. И от самой Вальдэмозы до белого дома на острове Кабрере сам Фульбер не стал бы спускать глаз с кормилицы и ребенка, этого безыменного ребенка, который должен был послужить для рискованного опыта Оксуса.

Что касается матери, то одна надежная монахиня проводила бы ее вплоть до деревни, где жила ее семья.

Но действительности не суждено было произойти точно так, как думал монах. На седьмой день вечером он вошел в комнату матери. Девушка была вставши. Он застал ее в состоянии величайшего возбуждения. При виде монаха она как-то сжалась, но не столько из чувства подчиненности, сколько подобно дикому зверю, который съеживается раньше, чем броситься.

— Марта, — проговорил он, — завтра утром мы должны расстаться.

При этих словах несчастная мать моментально выпрямилась и направилась к монаху. Она тряслась всем телом. Ее глаза, расширившиеся от страшного внутреннего возбуждения, сверкали невыносимым блеском. Хриплым голосом она проговорила:

— Я не хочу, чтобы вы взяли моего сына. Он — мой.

— А ваша клятва… — ответил Фульбер. — Опомнитесь. Когда полгода тому назад вы, честная и богатая девушка, признались мне на исповеди в вашем грехе и его последствиях, то я обещал вам помочь скрыть их от общества, и я постарался внушить вашим родителям мысль о том, чтобы вам благочестиво провести некоторое время в этом монастыре, дабы тем временем вы могли тайно от вашей семьи и всех разрешиться от бремени и сберечь незапятнанной вашу честь. И вы, с вашей стороны, обещали мне отказаться от вашего ребенка и даже не думать о нем. Я свое обещание сдержал. Сдержите же и вы вашу клятву.

— Я отрекаюсь от нее.

— Боже…

— Пускай Он пошлет меня в ад! — возопила она. — Когда я умру, я ему оставлю мою душу, но пока я жива, я хочу иметь своего сына.

Бледнее савана, вдруг выросшая и вся охваченная трепетом, она была так ужасна, что монах невольно отступил; но ему стыдно стало этого инстинктивного отступления, и схватив несчастную за руки, он подвел ее к стулу и заставил ее сесть, и затем, повелительным, непреклонным голосом, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Ваш сын принадлежит не вам, а мне и Богу. Вы нам его отдали в искупление вашего греха…

— Я предпочитаю оставаться грешной! — прервала она.

— И в залог вашей чести.

— Будь проклята эта честь! Я хочу моего сына…

— В цену спокойствия вашей земной жизни, — продолжал монах.

— Проклята будь моя жизнь; прокляты будьте вы сами, если вы отнимете у меня мое дитя! Что вы от него хотите? О, у меня ужасное предчувствие… Отдайте мне моего сына, отдайте мне мое дитя!

И рыдая скорее, чем говоря эти страстные слова, она отбивалась под жестоким взглядом и грубыми руками монаха. И в отчаянии сознавая себя слабее его, она в порыве дикого бешенства схватила вдруг зубами его левую руку и так стиснула ее изо всех своих удесятеренных сил, что брызнула кровь.

Фульбер разразился проклятием и, позеленев от гнева, схватил Марту и одним порывом бросил ее на постель.

И тогда между этим человеком и этой женщиной завязалась немая борьба.

Он усиливался запутать ее в простыни, но она отбивалась, кусаясь и царапаясь, выскальзывала и дралась. И тогда как он проклинал и бранился, она, вся напряженная, рычала, как бешеный зверь, и, стуча зубами, без остановки повторяла:

— Сын мой! Сын мой! Сын мой!

На пороге комнаты, дверь которой отворилась при первом же крике, стояла неподвижно, с окаменелым лицом и пристальным невозмутимым взглядом, вперенным в монаха и девушку, высокая худая монахиня.

Когда, наконец, Фульбер достиг своего и завернул Марту в простыни и сбитые одеяла и заставил ее успокоиться и прекратить свой крик, монахиня невозмутимо заметила:

— Ты можешь ее оставить, Фульбер: она укрощена, но только она сойдет с ума в эту ночь. Что делать тогда?

Глаза монаха и монахини сошлись, и это был взгляд преступления. Марта впала в обморок; настала тишина.

— Нет, Долорес, проговорил священник, вытирая пот, струившийся по его бледному лицу, — нет, не надо ее убивать. Жизнь человеческая хотя для нас ничто, но я не хочу, чтобы дело наше стоило жизни единственной женщине, и в особенности той, которая выносила в себе обновителя мира.

И опять наступило молчание.

— А если она сойдет с ума, — возразила монахиня, — что ты тогда с ней сделаешь?

— Ты ее подержишь здесь, а я напишу ее семье. Сюда не придут ее искать. Я же буду назад через десять дней. Этого срока довольно, чтобы присутствовать при вивисекции младенца Оксусом. Когда же я вернусь, и если Марта будет безумной, то мы посмотрим. Если же она такой не будет, то я ее верну ее семье. А так как я останусь еще некоторое время священником этой деревушки, то я за ней понаблюдаю… Она не будет говорить!

— И если заговорит?

— О, — воскликнул монах, — тем хуже для нее. Как бы я не хотел спасти ее жизнь, я должен буду сделать ее безвредной для нашего грандиозного замысла.

— Значит, ты убьешь ее?

— Я уничтожу ее и с ней, кому она откроет свой секрет.

— Так будет хорошо, Фульбер.

И, даже не взглянув на бесчувственную девушку, высокая и суровая монахиня вышла.

На другой день утром, в восемь часов, закрытая со всех сторон толстыми занавесками, кибитка катилась по дороге из Вальдэмозы в Барселону. В ней сидела здоровая молодая женщина, кормившая грудью младенца. Мрачный погонщик вел запряженных в кибитку двух мулов.