Спящий город - Олег Таругин Страница 3

— Не веришь? — снова повторил француз и вытянул из лежавшей на столике пачки новую папиросу. — А почему? П-почему не веришь, что я — потомственный аристократ? Думаешь, если я сижу в этом загаженном кабаке и пью с тобой дерьмовое вино, так я обязательно люмьер… люмпен?

Он прикурил от протянутой бензиновой Zippo, затянулся и закашлялся, смахивая выступившие слезы:

— А вот и нет! Я наследственный аристер…тократ, мой прадед был приближенным к самому Наполеону и служил при его ш. табе! А это… — "Потомственный аристократ" широким жестом обвел гудящий зал и, потеряв равновесие, едва не упал со стула. — Мне следует знать жизнь Парижа изнур… изнутри!

Врал он абсолютно бездарно, но по причине принятого за вечер количества алкоголя этого совершенно не замечал. Собеседник же, в свою очередь, старательно играл роль недоверчивого собутыльника, не забывая при этом подливать в стакан "потомственного" все новые порции вина. Пьяненького же несло дальше:

— А здря… зря не веришь. Я тебе говорил, что пишу книгу? О, это будет великая книга, настоящее откры… откровение о жизни городского дня… дна! Я стану известен и богат… — Видимо, уловив краем порядком замутненного сознания некое несоответствие в своих рассуждениях, он торопливо поправился: — Ну, я и так, конечно, богат, но это будет… э… светлое… светское богатство — известность, мировая литературная слава — ты понимаешь?

— Да! — неискренне подтвердил псевдопьяный господин и поднял стакан. — За твою великую книгу, Жак!

Жаку тост понравился, и он даже попытался встать, впрочем, безрезультатно. Едва не опрокинув стол, он плюхнулся обратно на грубо сколоченный табурет, заменявший в этом кабаке кресла, и, подержав перед глазами стакан с вином, якобы просматривая его на свет — так, согласно его представлениям, должен был сделать настоящий светский лев, — выпил до дна. Вероятно, это была та доза, которая в очередной раз за этот вечер сменила его настроение — на сей раз в сторону саможаления и пьяной обиды на всех и вся… Шмыгнув носом, он поднял на собеседника мутные глаза, наполненные пьяными слезами, и жалобно сообщил:

— Меня никто не понимает. А эта книга… я ее напишу, вот увидишь, обязательно напишу — это будет просто открытие! Я прямо завтра сяду за стол в моем кабинете и напишу. И про тебя, мой друг, тоже напишу (при этих словах аккуратный господин едва заметно напрягся)… И про прадеда напишу. Про всех прадедов напишу… Он знаешь какой был? — Француз выдержал эффектную, как ему казалось, паузу. — Его сам император уважал, правда-правда! Веришь, друг?

— Конечно, — пробормотал тот, — но вот если бы ты мне рассказал о нем подробнее, я бы поверил еще больше! — Это была, пожалуй, самая длинная из сказанных им за вечер фраз, и то ли он устал следить за своей речью, то ли на самом деле слегка захмелел, но любой сторонний слушатель без труда угадал бы в его речи искусно скрываемый ранее, а теперь четко заметный немецкий акцент. Впрочем, француз был слишком пьян и слишком увлечен собственной болтовней, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. С трудом сфокусировав взгляд на опустевшем стакане (внимательный собеседник тут же услужливо наполнил его), он едва различимо пробормотал:

— Мы сейчас же подъем… пойдем ко мне в осод… особняк, и я покажу тебе, что я… мой дед… прадед… ну, ты понял. Вся моя семь…я — настоящие дворяне… были… Я тебе та-а-акое покажу! — Он загадочно улыбнулся, поднял стакан и патетично провозгласил заплетающимся языком: — За моего нового друга, который меня пойм… пойн… понимает!

Псевдопьяный господин усмехнулся и, подняв свой стакан, чокнулся с французом. Пригубив вино, он проследил, чтобы его собутыльник выпил до дна, и сказал абсолютно трезвым голосом:

— Пойдем, Жак, пора домой.

— Угу, — бормотнул тот, позволяя поднять себя со стула, — под ем…

Расплатившись (платил конечно же не сам Жак), они вышли на темную улицу и побрели в обнимку в сторону набережной. Молодой француз, которого под конец застолья сильно развезло, что-то бормотал себе под нос и периодически пытался похлопать "друга", имени которого он даже не знал, по щеке. Он был уже слишком пьян, чтобы заметить две странные вещи: во-первых, новый знакомый, которого он встретил несколько часов назад в баре, откуда-то знал, где он живет, и уверенно вел (почти тащил) Жака в сторону съемной квартиры, где тот обитал последний год. А во-вторых, на грязной и темной улочке они были не одни — метрах в тридцати позади, не отставая, но и не приближаясь, неторопливо шли трое подтянутых молодых людей в недорогих, но добротных темно-серых костюмах, без галстуков, подстриженных по последней европейской моде…

Улица (точнее, переулок), где снимал жилье будущий литератор, была сплошь застроена полузаброшенными двух-трехэтажными домами, о которых, судя по их печальному состоянию, давно позабыл муниципалитет. Это был один из тех бедных районов французской столицы, где можно было за гроши снять некое подобие квартиры — грязную каморку без удобств, отделенную от замусоренного коридора символической фанерной дверью. Впрочем, при желании в подобном районе можно было бы найти и бесплатное жилье — просто поселиться в одном из заброшенных зданий, которые не то что городские власти и полиция, но даже помойные крысы обходили стороной…

Поднявшись на второй этаж по жутко скрипящей лестнице, Жак жестом пьяного факира извлек из кармана погнутый ключ и почти сразу отомкнул замок, галантно пропустив вперед своего случайного гостя. Зайдя следом, он нащупал выключатель и зажег свет — тусклую сорокаваттную лампочку без абажура под потолком.

Комната поражала воображение не столько своими крохотными размерами, сколько жутким беспорядком, царящим здесь, судя по всему, с самого момента вселения… или смерти прошлого жильца, — убийства в квартале были делом, в общем-то, обычным. Хронически не заправляемая кровать со скомканными пожелтевшими простынями, обшарпанный колченогий стол, некогда полированная тумбочка и пара стульев составляли все ее убранство. Определенный колорит добавляли разве что разнообразные пустые бутылки, разбросанные в свободном стиле по полу, громоздящиеся на столе и даже выглядывавшие из-под скомканного постельного белья.

Однако хозяина подобная атмосфера, похоже, ничуть не шокировала. Расшвыривая ногами звенящую тару, он, гордо покачиваясь, прошествовал в угол комнаты, покопался в куче какого-то тряпья и торжественно извлек на свет запыленной лампочки небольшой, размером с крупный библиотечный фолиант, сверток. Прижав его к груди, он подошел к гостю и, заговорщицки подмигнув ему сразу обоими глазами, довольно внятно сообщил (вообще, вернувшись домой, он пугающе быстро, с точки зрения своего нового знакомого, начал трезветь):

— Вот оно, мое доказательство, мое гинеколо… генеалогическое древо, моя будущая книга! — Что сие означает и при чем тут его ненаписанная книга, объяснить он конечно же не потрудился.

Дрожащими руками француз размотал ткань и положил на стол прямоугольный металлический ларец, украшенный позеленевшими от времени узорами, в хитросплетениях которых, несомненно, скрывалась не меньшая тайна, чем в его содержимом.