Меняя Судьбу - Руслан Муха Страница 3

— Яр, идём, — поторопила мать, — нужно вернуться раньше отца. Он и так сердится на тебя.

Слишком реалистичный сон, слишком затянуто даже для воспоминания. Я начал всерьёз нервничать. С одной стороны, мне очень хотелось, чтобы это все происходило на самом деле, но с другой — так не бывает, чересчур хорошо, поэтому я ждал подвоха.

Ждал, что иллюзия развеется, что я вновь открою глаза и опять окажусь на лужайке, где меня застрелили. А быть может, я попал в руки революционеров или мятежников, или метрополийцев, или темных чародеев, и они зачем-то мучают меня иллюзиями, показывая прошлое. Может, хотят выведать какую-то военную или государственную тайну, возможно, ищут информацию об императоре. Я готов был поверить и предположить многое, но вот только сил проверить в то, что это не сон — у меня не оказалось.

Если бы родителей не убили, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Да и не только моя — судьба всего рода была бы другой. И я бы стал другим: не Псом Императора, не Непобедимым Ярославом, а князем Ярославом Гарваном, возможно инженером или артефактором, как хотел отец, или алхимиком, как мечтал когда-то я, будучи ребенком.

Родовое поместье встретило ярким светом в окнах, массивными древними каменными стенами и четырьмя высокими остроконечными башнями — окна каждой выходили на одну из сторон света, их так и называли: северная, восточная, южная и западная. В восточной башне — воронятня, а во внутреннем дворе еще стоит родовое древо, ветви которого видны даже отсюда. И я ощутил то, чего не ощущал давным-давно, а возможно и никогда. То чувство, когда после очень долгой, сложной дороги, наконец, возвращаешься домой.

— Может обернешься обратно, пока отец не вернулся? — спросила мать, когда мы прошли через старую осадную стену и вошли во внутренний двор. — Анфиса только полы помыла — наследишь, — мать словно и не мне это говорила, а так, размышляла вслух.

— Савелий! — вновь воскликнула она. — Накинуть что-нибудь нужно на Ярослава, — а потом повернулась ко мне и пригрозила пальцем: — Я тебя в таком виде в дом не пущу.

Савелий опрометью кинулся к парадному входу, а мать, уперев руки в боки, с напускной строгостью уставилась на меня.

Хочет, чтобы я обернулся человеком. И я попытался. Но ничего не вышло. Силу рода я чувствовал в полную мощь, но обернуться быстро, как обычно я это делал — по одному желанию, с небольшим усилием воли — не получилось.

Сколько же мне здесь лет? Тринадцать? Четырнадцать? Такие трудности в обращении я испытывал лишь в первый год, когда проклятие только пробудилось. Обычно волчья суть дает о себе знать в период активного полового созревание и имеет совершенно бесконтрольный характер. Я мог обернуться как рано утром, так и ночью. В юности днем не перекидывался волком ни разу. Пока не обуздал проклятие и не сумел подчинить животную ипостась.

Подтверждая мои мысли, мать присела и сочувственно посмотрев, сказала:

— Не получается, дорогой?

Я отрицательно закачал головой, мать вздохнула, погладила меня по голове.

— Ты должен научиться, Яр. Ты чародей. Это твой дар, твое преимущество. Ты один такой во всем мире. Обуздаешь волка, договоришься с ним, приручишь, покажешь, кто из вас хозяин — станешь одним из самых великих людей в империи. Твоя природа уникальна, ты удивителен! Ты должен научиться.

Я слышал от матери эти слова не раз. Она всегда об этом говорила, всегда считала, что проклятие, доставшееся мне от ее народа, для меня дар. Ни один ромал не обладал родовой силой, но я был ромалом лишь наполовину. Мать всегда верила в меня. В какой-то степени она оказалась права. Я сумел приручить волка, сумел им управлять. Но стал ли я великим? Едва ли. Я стал бездушным убийцей, дрессированным псом его императорского величества.

— Яр, — мать смотрела ласково и одновременно просяще.

Я попробовал ещё раз. В полной мере ощутил, как течет во мне сила рода, давно позабытое удовольствие — просто чувствовать теплую мощь в груди. Я призвал к своей человеческой сущности, к своей истинной природе. Это не помогло — большую часть жизни помогало безотказно, а здесь не прокатило.

Вспомнил, как оборачивался в юности, к каким прибегал манипуляциям. Вначале я злился на волка и мысленно требовал его оставить меня — это даже тогда не приносило результата, а сейчас и пробовать не стоило.

Звериная половина понимала только сильные эмоции. Обычно очень жёстко я с ним говорил, пока волк не подчинялся. Воспоминания — вот что возвращало мне прежний вид. Напугать его что ли? Страшных воспоминаний у меня хватало, но волк во мне был бесстрашен, так просто его не проймешь.

Как-то сами собой всплыли воспоминания о войне: лица людей, которых я убил, бесцветные, обезличенные — они пронеслись перед внутренним взором вереницей. Сотни обращений в волка чудовищных размеров, он не знает пощады, рвет глотки, отрывает конечности, махом разламывает зубами панцири врагов… Вспомнил жажду крови, в разгар сражения мною овладевала такая боевая лихорадка, что я вовсе не думал, а лишь видел врага и рвал, рвал, рвал…

Волка во мне все это не напугало, скорее я чувствовал настороженность, озадаченность, в состоянии которых, в общем-то, и сам пребывал от всего происходящего. Но все же волк отступил, не из-за страха, а просто почувствовал что-то неладное.

Хрустнули кости, лёгкая щекотливая волна пронеслась по телу, шерсть стремительно скрылась под кожей, как бы уползая в поры. Кости рук и ног начали удлиняться и перестраиваться, а морда укорачиваться, превращаясь в лицо. Все это ощущалось на физическом уровне так, как будто бы чья-то сильная рука мягко вылепливала лицо, растягивала мышцы, уменьшала грудную клетку. Уполз внутрь и хвост, клыки превратились в зубы — и вот я стою на четвереньках, голый и грязный, и жду, когда завершатся последние изменения.

Холодно. Но стоило только подумать, как подоспел Савелий с пледом и торопливо набросил на меня.

Мать сдержанно улыбнулась, кивнула:

— Молодец, Яр, справился.

Где-то вдалеке послышалось гудение ойра-двигателя. Я замер, с надеждой уставился туда, где светили фонари отцовского монохода, где показались очертания двухметрового колеса и матовой кабины внутри него. Я всматривался во тьму, пытаясь разглядеть фигуру отца и хоть на мгновение увидеть его живым.

— Идем в дом, замёрзнешь, — мать суетливо взяла меня под руку и повела к открытым дверям, оттуда уже выглядывало доброе и румяное лицо домработницы Анфисы.

Мать принялась ворчать, настраивая меня морально на разговор с отцом. Я не слишком обращал внимания на ее слова, да и вообще на происходящее. Уставился на свои тонкие бледные грязные ноги, достал тощую руку из-под пледа, изучая длинные слишком ухоженные пальцы. Глядел на свое тело так, словно видел впервые. Ну и заморышем же я был!

— Мам, — неуверенно позвал я, удивился странному звучанию собственного голоса. Еще не мужской, но уже и не детский, довольно нелепый, я бы даже сказал — противный.