Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее - Лиза Палмер Страница 29

Но ничто из этого не имеет значения, если вот та, кем я должна стать, чтобы этого достичь.

Мои мысли возвращаются к драгоценному рисунку Нобл. Обратно к моей детской, практически полностью увешанной рисунками будущего, в котором я хотела только одного – летать.

Не Дженкса. Не зарекомендовать себя. Не стучать в дверь, которую никто не собирается открывать. Я вспоминаю неровную улыбку, занимающую самое большое место на странице.

Радость.

– Я работаю над этим, – говорю я.

ГЛАВА 15

Когда я занимаю место за нашим обычным столом в столовой, там вовсю идёт полномасштабный спор о том, чья семья лучше готовит. Мы уже не в первый раз играем в эту игру – когда ты тоскуешь по дому, вкусная еда обычно приходит на ум в первую очередь.

– Ребята, вы просто безумцы, – бормочет Дель Орбе, набив полный рот ростбифа, – если бы вы только попробовали хоть один кусочек печально известного отцовского сан- чочо... – его бормотание обрывается, как только я сажусь за стол рядом с Марией.

Воцаряется тишина, все смотрят в свои подносы, а моё лицо пылает. Я умудрилась развалить единственную группу людей, которых могла бы назвать настоящими друзьями. Я и мой дурацкий, неконтролируемый норов. Я не смогу улететь от этого. Я не смогу уехать от этого. Я не смогу убежать от этого.

Мария нарушает тишину первой.

– Дель Орбе, умоляю, ты не попробовал настоящей еды, пока не отведал супа гумбо моей бабушки, – громко говорит она.

Мария пихает меня локтем в бок, улыбается уголком рта, и меня охватывает облегчение, а на краешки глаз наворачиваются непролитые слёзы.

Слова Марии вызывают целую какофонию возражений и протестов (она знала, что так и будет). Пьерр описывает бычьи хвосты, от которых просто слюнки текут и которые его бабуля с любовью готовила для него, а Бьянки отбивается от остальных историями о ньокки его бабули. Среди всей этой какофонии я молчу, позволяя знакомым голосам окутать меня словно кокон, пока я отчитываю себя за то, что рискнула всем ради собственной эгоистичной гордости.

К тому моменту, как обед заканчивается и мы вываливаемся из дверей столовой на улицу и направляемся к библиотеке Макдермотта для нашей ночной учебной сессии, мне требуется пространство. Я бормочу свои извинения и иду... куда глаза глядят. Куда угодно. Мои друзья – милосердные, замечательные люди – могут смириться с моим поведением, но я – нет. Моё поведение заставило меня задуматься, а думается мне всегда лучше в одиночестве.

Чего мне хочется – так это сидеть на красочной скамейке и смотреть на внушающий трепет закат. Мои волосы могли бы выбиться за пределы пучка и принять романтическую форму на ветру, а единственная слеза драматически сползла бы по щеке, когда на меня, наконец, снизошло бы полное понимание и осознание смысла жизни.

Вместо этого я плюхаюсь на шероховатый булыжник позади Митчелл-Холла, а единственной вещью, от которой захватывает дух, оказывается переполненный мусорный бак. В одном мне повезло. Кто-то на кухне включил весьма приличную музыку. И как бы я ни старалась, я понимаю, что мне не удастся погрузиться в те меланхоличные глубины, на которые я рассчитывала, под эту бодрую, весёлую и ритмичную мелодию. Я пытаюсь разобраться, как я здесь оказалась, а кассетная плёнка продолжает свой непреднамеренно бодрый разговор.

Мой разум пустеет.

Текут минуты.

Я опускаюсь до того, что начинаю бить по воображаемым барабанам в такт мелодии, пытаясь перезапустить мозг. Но в микроскопический промежуток между песнями в моей груди формируется жгущее ощущение и начинает пробираться по горлу. Прежде чем я успею окунуться в очередную песню, его огонь охватывает меня.

Мне кажется, слёзы пришли из таких глубин сознания, что становится страшно. Нет, туда я не пойду. Нет. Благодарю. Покорно.

Я немедленно переключаюсь в восстановительный режим. Голова раскалывается, пока я пытаюсь заставить себя определить причину всего этого, или, по меньшей мере, составить вразумительный перечень причин, почему я так расстроена, снабжённый возможными вариантами решения ситуации. Но я не могу. Я паникую, я накручиваю себя, и единственное, что я способна определить, так это то, что мне грустно и страшно. И я не знаю почему.

«Да что со мной не так?»

– Ну же, Дэнверс, – выплёвываю я и вытираю рукавом мокрые щёки.

Лицо Марии. Ей было так обидно, что я своей опрометчивостью предала её уверенность, и всё же она была так добра ко мне. От одной мысли об этом меня сотрясают всхлипывания. Тоненький голос внутри меня становится всё громче и громче: «Ты заслуживаешь такой доброты, Кэрол Дэнверс. Ты обманщица, и все это знают, Кэрол Дэнверс. Ты недостаточно хороша, Кэрол Дэнверс».

Упрямая до последнего, я встаю и пытаюсь унять боль, словно бы от сведённой мышцы или перенапряжённого сухожилия. Я хожу из стороны в сторону, сдавленные всхлипы превращаются в острые, злые вздохи, а я начинаю беситься из-за своей неспособности почувствовать себя лучше, придумать наилучшее извинение для Марии и двигаться дальше.

Но я не могу двигаться дальше, я не вижу пути. Тот путь, что я нарисовала годы назад... на нём мне не рады. Дженкс не хочет видеть меня здесь. Они не хотят видеть меня здесь.

Почему никто не хочет меня здесь видеть?

Я хороший пилот. Я лучшая на своём курсе. Я позволила себе учиться и работала над собой. Я ждала подходящего момента и задрала нос. Я доверилась себе и закалила характер. Я сохранила целостность и перестала пытаться постоянно что-то доказывать¹⁹.

– Почему это не работает? – в отчаянии рычу я в никуда. Я снова сажусь на булыжник, касаюсь ладонями по-военному собранного пучка волос на затылке, наконец, опускаю руки и прячу лицо в том убежище, что они мне предоставили.

Делаю глубокий вдох. И ещё один. А затем позволяю себе погрузиться в предательскую тишину собственного разума.

Правда заключается в том, что мои попытки успокоиться и убедить себя в том, что я сделала всё, что в моих силах, не работают, потому что я сделала все эти вещи только для того, чтобы сказать, что я их сделала, я попыталась, я попыталась делать всё иначе, а теперь я вернусь и буду делать всё по-своему, как и раньше.

Слова Марии фейерверком взрываются у меня в голове: «Ты должна определиться, как долго ты готова верить в то, что его путь единственно верный, и чем конкретно ты готова пожертвовать».

Я действительно верила в то, что путь Дженкса – единственно верный, если я хочу получить доступ в вымышленную ВИП- комнату, где никто не сочтёт меня обманщицей. Где все отлично друг с другом ладят, и где каждый член так же важен, уважаем и любим, как и его соседи.

Но это не вся правда.

Правда заключается в том, что я думала, если Дженкс наконец откроет ту дверь и пустит меня внутрь – сделает меня одним из «Летающих соколов», а затем позволит стать одной из первых женщин – пилотов истребителя, – то это будет означать, что я действительно имею значение, и не важно, верю ли я сама в это или нет. Я всё поставила на него – мою самооценку, моё чувство собственного достоинства – даже несмотря на то, что я постоянно убеждала себя в том, что время в академии я провела по своим правилам, что я была за рулём своей жизни. Я убеждала, но не верила в это. Путь Дженкса, со всеми его препятствиями и страданиями, попросту был легче. Потому что до тех пор, пока я остаюсь на его пути, всё, что происходит, либо его вина, либо его заслуга. Я могу винить его во всей боли, во всём разочаровании и благодарить за все мои успехи, и чувствовать себя в безопасности от мысли, что моя судьба мне не принадлежит. Он скажет мне, что я должна чувствовать и что делать дальше, и я никогда, никогда снова не окажусь на шероховатом булыжнике позади Митчелл-Холла, полностью погружённая в мысли и совершенно не понимающая, почему мне снова грустно и страшно, как никогда в жизни.