Рождение Клеста - Анатолий Ключников Страница 29

Однако, этот ночной штурм противника очень сильно ударил по духу нашего войска. Самые дальние шеренги дрогнули, сломались, и бросились бежать. Средние тоже заколебались, и тоже стали быстро редеть. Нихельцы ещё поднажали — и вот уже нашей обороны нет: все кинулись врассыпную. Нашего десятника убили: сначала проткнули копьём, потом ещё и по голове ударили — несколько капель упали мне на лицо. Вот так и не стало командира, который хорошо ко мне относился, а я даже его и не запомнил как следует: безжалостное время начисто стёрло из моей памяти и его фигуру, и походку, и манеры. Только и помню, что он со мной болтал вполне откровенно. Душевный был такой мужик, умный, и не трус.

На наше счастье, нихельские командиры стали трубить построение. Их массированный штурм выдохся, а поток атакующих стал распыляться в разные стороны и терять свою пробивную силу. Я в который раз смог увидеть пример чужестранной дисциплины: разгорячённые солдаты, услышав призывные команды, послушно прекращали натиск, отступали и начинали строить правильные шеренги. Это и спасло нас с Мальком от окружения и гибели: наши противники прекратили сражение с нами и попятились назад. Иначе бы от меня не то, что мемуаров — даже сандалей бы не осталось.

Мой друг сгоряча хотел продолжать бой и рванулся вслед за нихельцами, но я ухватил его за плечо:

— Малёк! Щит за спину: отходим!

Не знаю, услышал он меня в общем шуме или нет, но, глянув мне в глаза, послушно забросил щит за левое плечо и, развернувшись, побежал вслед за мной.

— К сотнику! К сотнику! — кричал я по дороге, и даже сумел развернуть несколько ополоумевших солдат, бегущих куда глаза глядят.

Каким бы воин великим не был, но, когда сражаются две армии, он непременно должен прижиматься ближе к командиру. Этот главный урок, вколоченный в меня в гренплесской тюрьме, я запомнил навсегда.

— Куда?! Куда, сукины дети! Стоять!

А вот и он, почти родной наш человек. Глаза его сверкали бликами от испуганно мерцавших факелов, усы развевались, — почти, что как у моего Учителя, когда он стоял на ветру. Он потрясал тяжёлым мечом, как ивовым прутиком, и давал ощущение, что за ним — как за каменной стеной. Эх, а я никогда так и не выработал в себе никаких полководческих навыков… Несколько человек повернул — и то ладно.

Сотник даже руки развёл, чтобы загородить дорогу бегущим, и наклонил свою голову на бычьей шее немного вперёд. Что ж, у него получилось отрезвлять бегущих: впавшие в панику солдаты останавливались, строились. Мы с Мальком тоже встали в строй с незнакомыми бойцами.

Бой в ночном городе напоминал скорее бойню. Сотник получал приказы и командовал нам топать туда или сюда. Генерал и командиры полков всё-таки заранее продумали план уличных боёв, и я видел множество баррикад, возникших этой ночью — словно по волшебству. Кто-то лихорадочно крушил выкатывал со дворов телеги, бочки, выносил мебель, двери и сваливал всё это на улицы. За такими рукотворными завалами укрывались лучники, осыпая нихельцев подарками. На чердаках прятались арбалетчики, выцеливая вражеских командиров. Со вторых этажей нихельцев щедро осыпали горшками с горящей смолой, кидали на них камни, тяжёлые стулья и даже просто кухонную посуду. Мне в память врезалась женская рука, бросившая в окно вазу с цветком.

Кстати, многоэтажные каменные дома стояли, в основном, в центре, т. е. мне пришлось сражаться уже далеко от крепостных стен: нас неумолимо продавливали вглубь города.

Кто-то шёл на войну потому, что ему не сиделось дома, где жена пилит и детки хнычут. Кто-то убегал от долгов. Кто-то нихельцев с детства не любил. Кто-то шёл им мстить за погибших близких или ещё за что-то. Мы с Мальком шли Родину защищать, а я, к тому же, плохо делал всё, что не походило на упражнения с оружием. Но в такие судьбоносные дни вся эта мишура отлетает, как листва осенью, и ты начинаешь драться только за самого себя, чтобы остаться живым. Ты забываешь вообще всё, кроме того, где сражался полчаса назад. В твоей помутившейся голове крутятся только бредовые картины сцен кровавой бойни, и даже не полные, а какими-то бессвязными фрагментами, словно дьявольский художник небрежно подбрасывает тебе свои зарисовки.

Вот я стою на баррикаде и рублюсь с крепким воином, злобно ощерившем в оскале все зубы до самых корней. Неудобно: завал мешает не только противнику, но и нам: на вершину забраться — опасно: ноги можно переломать, в темноте-то. Враги со своей стороны разбрасывают наваленный хлам, пытаясь добраться до нас, а мне трудно им мешать: я ж без копья, а в меня пиками так и тычут. Наших копейщиков всё же оттеснили, один из них рухнул мне под ноги, и вот я неожиданно оказался лицом к лицу с тем оскалившимся нихельцем. Мы столкнулись щитами, и я еле-еле устоял на ногах: с крепким, крупным мужиком мне, молодому, тягаться силой было бесполезно. В бою всё решают мгновения, и ты, потеряв равновесие, теряешь время и почти наверняка и жизнь. Мои чувства уже успели притупиться, и страха смерти особого не было — было только чувство досады из-за того, что погибаю так глупо — от тупого солдафона. Но, когда он уже опускал на меня свой меч, ему в лицо ударил арбалетный болт, невесть откуда прилетевший и едва ли для него. Я отчётливо услышал сочный хруст, хотя вся улица заполнилась громкими звуками боя до отказа, до шума в ушах, и казалось совершенно невероятным услышать отдельный удар в голову.

Представьте: вы смотрите человеку в упор в глаза, различая на его щеках каждую щербинку, а ему вдруг между глаз прилетает кусок смертельного железа, и ваша контактная связь мгновенно теряется. При этом боль разрыва вас ударяет тоже, как бичом: ваше собственное тело ощущает весь ужас смерти чужого тела, доставший вас через обрывок этой связи.

Его меч рухнул на меня ослабленным, и я без труда отвёл его щитом, присев для удержания равновесия. Не разгибаясь, я с разворота рубанул ногу другого нихельца, который ломился справа от меня и не ожидал такого удара от почти упавшего человека.

Вот передо мной уже новый противник, а у меня в глазах всё ещё стоит видение широко открытого рта, перехваченного смертной судорогой, и стальное оперение арбалетного болта, торчащего из лица — то, что я увидел за миг до разрыва духовного контакта. А потом вообще провал в памяти: раз я остался живой, то, стало быть, мы отступили, но как, почему и куда? — я забыл это ещё до конца боя. Я не помню даже, как нас привели на эту очередную баррикаду — помню только, что мы прикрывали наших отступивших лучников.

В первое время тьма стояла кромешная. Нихельцы шли в бой с факелами, пытаясь хотя бы немного высветить себе дорогу и не переломать шею на незнакомых улицах. Но, конечно, факелов они несли мало, а их неверный, дрожащий свет не столько освещал дорогу, сколько добавлял в картины сражений ужасных оттенков. Пляшущие блики факельных огней скакали по медным нагрудным бляхам, по шлемам, по расширенным зрачкам озверевших людей — от всего этого впору было сойти с ума, если бы мы и без того не стояли на грани безумия.

Я не всегда оказывался в первых рядах, нет. Помню, что приходилось стоять и позади, но при этом налегать щитом изо всех сил в спину впередистоящего, стараясь удержать натиск противника, давившего точно так же. И кто-то точно также упирался мне щитом меж лопаток — я думал, расплющат меня, как камушек в тисках, и все кости переломают: воздух из груди выдавили начисто, и я задыхался. Но нихельцы в этом переулке почему-то резко отступили — мне удалось вдохнуть полной грудью.