Лестница в небо - Артём Помозов Страница 29

Или память? Говорят же, что человек жив, пока жива память о нем. Но сколько она существует – память? Поколение? Два? Может быть, три? Сколько мы помним своих родных? Внуки помнят бабушек и дедушек, дети – родителей, изредка вспоминают и о прабабках с прадедами, сдувая пыль с застарелых, выцветших фотографий – этих посмертных масок, снятых с когда-то существовавших людей.

Но дальше-то что?

Мрак и пустота. Воспоминания, и правда, могут просуществовать дольше, чем разлагающееся тело или трухлявый крест. Но какая разница – канем ли мы в вечность, растворимся ли мы во времени спустя сутки после того, как наши часики отстучат свое, – или спустя десятки, может, даже сотни лет? Зачем мы хватаемся за этот затянувшийся перед шажком в никуда сон?

Фотографии, наши вещи, дела, совершенные нами, – живут долго, может быть, даже дольше одного поколения. Но ведь и это не резервное хранилище для души, ведь и в этом нет спасения от вечной тьмы, что ожидает нас в конце пути.

Тогда что? Тогда ради чего?

Ради детей? Дети и есть наше бессмертие? Мы ведь убеждены, что передаем им частичку своей души, что это бесконечный цикл, что мы вечно живем в своих детях, а после – и в детях наших детей. Убеждены, что это удивительный сплав нас самих с тем человеком, которого мы когда-то любили. Убеждены, что это и есть спасение.

Ложь. Наглая ложь от нашей матушки-природы, что не терпит пустоты и заставляет нас размножаться, придавая тривиальному следованию инстинктам какой-то глубинный смысл. Наши дети – не мы, наши родители – не мы. И как исчезает память о них, так исчезнет память и о нас. Так что ничего не остается, кроме вечности в пустоте.

Весь наш мир соткан из дел и мыслей других людей, но в итоге все это, все наши деяния, чаяния, страхи – бессмысленная мозаика, унаследованная от тысяч предков и оставленная для тысяч потомков. Усопшие всегда оставляют часть своей души на этой земле: в письмах, затерянных в столе какого-нибудь прохудившегося деревенского домика, в возведении чего-то, в рукописях и рисунках, да только и эти хранилища тлеют.

Жизнь – лишь затянувшийся перед смертью сон, не имеющий никакого смысла».

Девушка захлопнула обложку.

Встав, заметила что-то серебряное в траве.

Нагнулась, подняла, намотала на палец цепочку.

Грязный православный крестик.

Крестик, подаренный Лису его погибшей матерью.

– Я не верю, ты же знаешь. Да и где Он был, когда тебе так нужна была помощь? Но ты дорожил этим куском серебра. – Неожиданно для самой себя Скай расстегнула цепочку. – Ты бы хотел, чтобы я его сохранила, я знаю, – и повесила крестик себе на шею. – Смотри. Теперь частичка тебя всегда со мной. Правильно?

Никита стоял на другом краю поля и смотрел в спину плачущей Скай.

* * *

– А я сердцем чуяла, что беда приключится! Ох, я знала! Знала! Помилуй нас, грешных, Господи! Чувствую, что неладное надвигается. Ух, неспроста эта эвакуация, неспроста. И не в аварии дело. Нет. Они говорят, что лишь на время нас вывозят. Все неправда, очередная наглая ложь! Разве коммунистам можно верить? – причитала толстая старушка Людмила Геннадьевна.

Люди, что стояли у подъезда и ожидали прибытия автобусов, только повздыхали.

Кто-то сочувственно покрутил пальцем у виска.

– Бабушка, – прошептал ей на ухо восьмилетний внук Миша, – по радио говорили, что мы уедем на несколько дней. Это времен… – Мальчик замешкался, вспоминая фразу диктора радиостанции. – Это временная мера, – наконец нашелся он. – Вот! Послезавтра ты вернешься, а пока побудешь с нами в Киеве.

Людмила Геннадьевна промолчала. Наверное, потому что меньше всего на свете ей хотелось пугать внука своими тревожными предчувствиями. Да и она надеялась на лучшее. Возможно, правительство не обманывает. Возможно, авария на станции не сулит больших неприятностей. Возможно, жителей действительно вывозят из опасной зоны лишь на день-два. Но это только «возможно».

Мишка вертел головой, как заведенный. Столько нового и необычного для мальчонки – дух захватывает! Взять хотя бы десятки людей, что толпились у подъездов. Такое нечасто увидишь во дворах типичных, похожих одна на другую пятиэтажек. В очереди за колбасой в процветающей Москве – да, а в Припяти – нет.

Люди то и дело поглядывали на наручные часы. Правительство организовало конвой из тысячи – а то и больше – автобусов, чтобы эвакуировать всех местных жителей.

Маленькая девочка Аня, что стояла рядом с Людмилой Геннадьевной и ее внуком, и представить себе не могла, как далеко протянется эта колонна, и ей не терпелось увидеть ее своими глазами.

Толпа галдела. В основном шумели работящие мужики с заводов. Они перебрасывались анекдотами и громко смеялись, чем выводили из себя особо недовольных всем и вся пенсионеров. Остальные же спокойно обсуждали предстоящий выезд из родного города.

Удивительно, но каждый был твердо уверен в том, что вернется.

Как по щелчку пальцев все замолчали, засуетились, едва послышались ревущие двигатели приближающихся автобусов.

– Мама! – позвала Аня. – А почему нам запретили забрать Барсика? Он хороший! Давай попросим забрать? Ему будет скучно…

– Солнышко, я же говорила. – Мама опустилась перед дочерью на корточки. – Мы скоро вернемся, а Барсик пока поживет один. Я оставила ему полную миску еды, с голоду не умрет. Все будет хорошо, доченька. – Она обняла девочку.

– Правда?

– Правда, Ань.

– Чем докажешь?

– Клянусь, – солгала мать. – С ним все будет хорошо. Барсик даже не успеет заскучать. И с нами все будет хорошо, – прибавила она, явно не веря в то, что говорит.

Никто не замечал развернувшуюся сценку. Все были поглощены созерцанием конвоя из тысячи автобусов. Или просто не придавали этому диалогу значения. Второе вероятнее. Но мальчик Миша придал. Стоял, косясь на них. Тогда он и знать не знал, как сильно этот разговор повлияет на его дальнейшую судьбу.

– А где папа?

– Папа… – Внутри у женщины что-то оборвалось. – Ань, папа приедет сразу за нами, на поезде… Да, точно, на поезде, – повторила она и утерла слезинку, одиноко пробежавшую по щеке. – Я забыла сказать тебе, что папу записали на поезд, потому что он работает на станции.

– Я тоже хочу на поезде! – заныла девочка и стукнула ножкой.

– Анечка, милая, так нельзя. Мы уже не можем поехать на поезде, потому что нас записали на автобусы. Не мы решаем.

– Но мы скоро увидим папу?

– Скоро, милая… Я… точно… скоро…

Женщина не выдержала. Чувства разбили монолитную непоколебимость, которую она разыгрывала для дочери. Слезы, собравшиеся в уголках глаз, потекли ручьем.

– Мама? Мам! Почему ты плачешь?