Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов Страница 28

Голос Анны Джильоли парил над залом. Он волшебным образом соединял музыку и слова, наполняя окружающее пространство самой сутью вокального совершенства:

Ci sara’… Cola’ dove immenso

Gli astri dan suono.

Ma qui dov’io m’assido,

E coll’aura che passa mi lamento,

Del Nulla tornera’ l’ombra e il silenzio.

Ma non l’intera Eternita’ potria

Spenger la fiamma che non polsi e vene,

Ma sostanza spirital n’accese… [11]

Сейчас это была уже не просто красивая, великолепно поющая женщина. На сцене стояла библейская Руфь! Любящая, глубоко страдающая. Она собирала свой разбросанный сноп, чтобы оставить колосья у порога тех, кто бедствует… Звуки оркестра возносили этот образ к недосягаемым небесам. И вот, дорогим гобеленом ручной работы над залом возникло ровное звучание хора: «Ci sara'…» [12]

«Oh come del pensier batte alle porte quello immago e mi persegue…» [13], — трепетно пела юная Руфь, будущая прабабушка царя Давида. — «…Riguardati pietosa e non far motto» [14]— чарующей мелодией вторил ей хор [15].

Оратория продолжалась: могучим океанским прибоем дышал оркестр, строго и отрешенно гудел орган, солисты то сменяли друг друга, то объединялись в затейливые ансамбли. Пением Сил Небесных отвечал им хор. Это была избыточно красивая музыка — словно венецианская парча, вытканная золотыми нитями с вкраплениями лазури, пурпура, с узорами, полными тайного смысла… Вовкой овладело легкое оцепенение, из которого его вывел неистовый рев публики и шквал аплодисментов.

Вовка даже не сразу понял, что оратория кончилась. Он встал и вместе с итальянцами и «вешалкой» тоже принялся хлопать и кричать «Браво!», не обращая внимания на косые взгляды музыковеда Мандича, который сидел не шелохнувшись.

Из Дневника Антонио Виральдини

Август 1727.

Я — аббат, влюбленный в женщину. Прекраснейшую из всех, когда-либо родившихся на земле… Разрываюсь изнутри — словно рвусь на части. Сердце летит к ней, а душа падает в пропасть.

Никогда в моей жизни не было такого ужасного лета, на удивление жаркого и засушливого. У меня выгорели волосы, и кожа покрылась волдырями — на меня страшно стало смотреть, о чем Анна мне и сообщила, по обыкновению непринужденно и, кажется, даже с удовольствием.

Я и в самом деле перестал следить за собой. Но до того ли мне, когда рушится мой мир, и все, чем я жил, превращается в руины. Вид у меня растрепанный, а сам я издерган и взвинчен до крайности — мне даже сделали замечание старые учителя. И совершенно справедливо: будучи руководителем приюта, какой пример я подаю воспитанникам? Я не имею права срываться — мой долг, как капитана корабля, вести свое судно наилучшим для него курсом и, по возможности, в спокойных водах — бурь и штормов и без того будет предостаточно. Необходимо поддержать команду, а не сеять панику. Но как же трудно сдерживаться!

Мне нужен кто-то, чтобы быть самим собой…

7 августа.

Лето и солнце стали мне ненавистны. Боже, как глубоко может погрузиться человек в отчаяние! Чувствую себя Иудой.

Мне кажется, я похож на человека, который в шутку залез на табурет и просунул голову в петлю. Табурет выскочил из-под ног, а голову вынуть из петли он не успел.

Я еще что-то предпринимаю, обещаю, разучиваю, исполняю, одним словом, дергаюсь. Но все это только конвульсии. Скоро я затихну. Омут неумолим, и воды его уже смыкаются надо мной. Но я пройду свой путь до конца.

Вчера долго не мог уснуть. Сегодня, похоже, тоже предстоит бесконечная ночь. (Не забыть после репетиции послать в аптеку.) Раньше, стоило мне прикрыть глаза, музыка обволакивала меня, простая и безыскусная. Ее не хочется записывать — никто, кроме меня, не нашел бы в ней ничего интересного. Теперь же странная пустота окружает меня, и тишина звенит в ушах.

13 августа.

Жара не спадает уже много дней — только к вечеру могу перевести дух…

Почти каждый вечер бываю у Анны. (Сегодня мы, наконец, помирились — <зачеркнуто>) Мы никогда не ссоримся, но бывают в наших отношениях такие полосы, словно мы совсем чужие друг другу — для меня это страшнее любой ссоры…

Последние дни мне было невыносимо тяжело, а сейчас немного отпустило…

…Так уж получается, что только тот, кого очень сильно любишь, может ранить по-настоящему. Иногда, к несчастью, даже не замечая этого…

15 августа.

Как тяжело расставаться… Глядел на Анну, слезы застили мне глаза, и не было сил оторвать взгляд от любимого лица. И то мне казалось, что оно огромно, как луна, и так же далеко от меня, то она была совсем рядом и такой крохотной, что помещалась в ладонях.

Перед расставанием она сказала мне: «Любовь — долгое занятие. Порой для него мало одной жизни. Ты готов провести Вечность вдвоем?»

«Если только вы не захотите расстаться со мной раньше».

Она непонятно улыбнулась.

«Нет, маэстро… теперь мы с вами не расстанемся до самой смерти. — Помолчала и добавила: — Вашей смерти».

Я не успел проронить ни звука, как она уже ступила по сходням в гондолу.

Это поразительно, но я так и не сумел запомнить лицо Анны. Я никак не могу вспомнить его, когда ее нет рядом.

«Иногда любимое лицо действительно невозможно запомнить, — подумал Стас. — Оно как бы засвечивает фотопленку памяти… Однако что-то я зачитался. Уфф… все, баста! Не пора ли позвонить нашему музыкальному критику? Как он там, бедолага?»

Стас набрал номер, но услышал только женский голос, словно с прищепкой на носу: «Аппарат абонента выключен или временно недоступен… Попробуйте позвонить позднее», — глумливо добавила механическая девица.