Заступа - Иван Белов Страница 28

Слава богу, топать через Гиблые леса никакой нужды не было. Руха накрыла густая тень сомкнувшихся еловых вершин. На опушке черной громадиной высился охранительный крест, тесанный из цельной просмоленной сосны – изрубленный, искромсанный, изгрызенный, обмазанный слизью и засохшим дерьмом. Лес выплескивал бессильную ярость, пытаясь свалить чужую святыню. Пройдет время, и этот крест сдвинется, вершок за вершком, верста за верстой, и лес отступит под напором огня, железа и простого русского мужика с распятием на груди. Так будет.

Угрюмый ельник слизнул Бучилу с опушки огромным влажным языком, кинув под ноги звериную тропку. Здесь еще ощущался пресный холод месяц как стаявших глубоких снегов. К запаху грибницы примешивались терпкая сладость прели и вязкая горечь сырого валежника. Потренькивали незримые птицы. Рух затылком чувствовал чужой внимательный взгляд. Поганое ощущение. Он с самого начала знал, что его появление не прошло незамеченным. Лес все видит и всегда следит за тобой. От этого взгляда не укрыться, не спрятаться. Рух видел, как самые сильные и смелые под этим мертвенным взглядом сходили с ума. Он остановился и демонстративно пнул обомшелую корягу. Трухлявая деревина проломилась, высыпав пригоршню мокриц, червей и трухи. В лесу установилась вязкая тишина, казалось, даже ветер утих. Ощущение чужого взгляда усилилось. Лес смотрел, но проявлять себя не спешил. Владыку местных леших Кохтуса Рух не видел почитай с прошлой осени и о том нисколечко не жалел. Лешаки крайне неприятны в общении, хитры и зловредны, не поймешь, чего от этих паскуд ожидать. Старые лешаки неприятны вдвойне. А Бучила приперся к самому древнему лешаку этого края Гиблых лесов. В общем-то существа они незлобивые, если человека и убивают, то по ошибке. Ошибаются, правда, суки, частенько…

– Эй, есть кто-нибудь? – подал голос Бучила. – Кохтус!

В ответ тишина. Ну разве не суки?

– Кохтус! – крикнул Бучила. Лес отозвался насмешливым эхом. В чаще послышались приглушенные голоса, мелькнула быстрая тень. За спиной резко треснула ветка, Рух обернулся. Никого. Шуткуете? Ничего, сейчас и я шуткану.

Бучила пошел по тропе, беспечно помахивая сломанным прутиком, одним прыжком сиганул в заросли рябины и опутанного паутиной малинника и схватил что-то живое, мохнатое и грязное. В нос шибануло псиной и опавшим листом. Мелкий лешонок брыкался и истошно вопил, тощий, скользкий, будто сшитый из лоскутов коричневой шкуры, заскорузлой кожи и древесной коры. Башка уродская с глазами как у совы, бездонными, черными и пустыми, и пастью, полной желтых клыков. Тварюшка колотилась, норовя засадить когтями в живот. Паскудная забава всех леших – выпустить человеку кишки, а потом смотреть, что из этого выйдет. Рух отвесил падле леща и тряхнул за шкирку что было сил. Лешонок попался понятливый, успокоился и обвис, перебирая задними лапами. По людским поверьям, в лешаков превращаются умершие некрещеные дети. У людей вообще вся нечисть из некрещеных младенцев идет. От ограниченности ума и убогости фантазии то. Лешие сами охотно плодятся, с лешачихами балуют, да вдобавок лешие до человеческих баб дюже падкие. Заманят бабу в чащобу, вымотают и оприходуют. Оно и понятно, лешачихи страшные – жуть, шишки на ножках, да вдобавок воняют дохлыми кошками и землей.

– Кохтус где? – строго спросил Бучила.

Лешонок взвыл дурнем, задергался, видать подумал, тут ему и конец.

– По-человечьи не разумеешь, паскуденыш? – окончательно расстроился Рух.

– Пошто над дитем измываешься? – сухой голос за спиной прозвучал треском сломанных веток.

Рух разжал руку, лешонок шмякнулся на задницу и, поскуливая, уполз в густые кусты. Бучила медленно обернулся. У края тропы застыла коренастая кривоногая тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате терялись в бороде из тонких, как нитки, корней, тело, заплывшее грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.

– Здорово, Кохтус, – поприветствовал Рух.

– Здорово, Заступа. – Пасть лешего напоминала узкий длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. – С чем пожаловал?

– Соскушнился, проведать зашел.

– Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют. – Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.

– Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.

– Невтерпежный какой, – хмыкнул лешак. – Занятой я. Думаешь, делов у Кохтуса нет? Весь лесишко на мне.

– У медведицы, тобой и огулянной, приплод принимал?

Леший утробно заухал, изображая смех.

– Слыхал, у Птичьего броду с воздягой схлестнулся?

– Мог бы и упредить, – посетовал Рух. Старый пень, все про все знает в лесу. И о воздяге ведь знал.

– Мог бы, да не схотел. – Леший подсеменил ближе, увлекая за собой покрывало тухлого смрада. – Ты в прошлом годе мне подсказал, что людишки Сонное урочище огню решили предать?

– Не успел, – признался Бучила.

– Вот и я не успел, – смежил гляделки лешак. – А у меня там два выводка сгорели живьем. Вона, поглянь. – Кохтус повернулся вполоборота. Левая рука висела плетью – обожженная, черная, мертвая. Под мышкой пламя прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая слизь.

– А я говорил, уходите поглубже в леса. Ты не послушал.

– Уходить? – скрипнул лешак. – Со своей, значица, земли уходить? Потому как она белокожим нужней? Ну-ну. Нет, Заступа, стар я ужо убегать. Здесь отец мой, деды и прадеды в землю ушли, в деревину обратились и сгнили, дав пищу новым росткам. И я здесь сгнию. Некуда мне из родного дома идти. Так чего надо тебе?

– В селе ребеночка подменили, знаешь о том? – Бучила искренне обрадовался смене неприятной беседы. Если с Кохтусом дальше о людях и старых временах разговаривать, плохо все кончится. Плавали – знаем. Упрям леший и злопамятен – жуть.

– То не наши, – чересчур быстро отозвался лешак. Словно вопроса этого ждал. – Я уговоров не нарушаю. Чем хочешь клянусь. Дитем вот.

– У тебя их не один десяток поди, – ухмыльнулся Бучила. – Одним больше, одним меньше. Бором, лесным богом клянись.

– Умный, да? Бором клянусь, – проскрипел Кохтус с явной неохотой. – Не брали человечье дите.

– Верю, – смежил веки Бучила. – А кто тогда брал?

– Я почем знаю? – удивился Кохтус.

– Ну мало ли. – В голосе лешего Бучила безошибочно распознал скрытую ложь. А кроме лжи – затаенный, тревожный, мучительный страх. – Падаль какая-то завелась, верно из пришлых. Законы для твари не писаны – лезет в мое село, убивает домовых, крадет детей. Дальше что, черную смерть призовет? Покамест затаился где-то и ждет. Если укрываешь на лесных погостах кого, я ведь опосля приду и спрошу.